– Во, лошадка! Мне папка сделал.

В искреннем ребячьем жесте было столько ласки и доверия, что Буров не удержался, взяв игрушку, рассеянно повертел ее в руках, похвалил:

– Хороша лошадка.

– А мне папка и собачку сделает. С хвостиком.

– С хвостиком – это хорошо. Как тебя звать?

– Меня звать Глыша. А папку Сусцэня.

– Значит, будешь Григорий Сущеня, – сказал Буров. Он уже пожалел, что начал этот ненужный разговор с ребенком. И обернулся к хозяину, молча стоявшему возле порога. – Ну, как живется?

– Садись, чего уж, – выдавил из себя хозяин. – Не узнал сперва. Изменился…

– Так, наверно, и ты изменился, – сказал Буров и, ощутив минутное, вовсе не свойственное ему замешательство, присел на скамью в простенке.

Тут же к нему, по-утиному переваливаясь на выгнутых ножках, проковылял Гриша, доверчиво прислонился к колену.

– А у Лёника патлон есть, – ласково заглядывая Бурову в лицо, сообщил он. – Что cтлеляет. Пух!

– Вот как! Патроны теперь не для ребят, – строго заметил Буров.

– Да не патрон, Гриша, – поправил отец. – Гильза у него.

– Ага, гильза.

Гриша тем временем оставил игрушку и, засунув в рот коротенький пальчик, принялся рассматривать гостя.

– Я к тебе, Сущеня, – с дурацким напряжением в голосе сказал Буров, осторожно отстраняя от себя малыша. Тот, однако, продолжал льнуть к гостю.

– И пуля у него есть. У Лёника.

– Ладно, Гришутка, иди на кроватку, там поиграешь, – сказал Сущеня и подхватил сына на руки.

Гришутка протестующе захныкал, засучил ножками, но отец спокойно отнес его на кровать и расслабленно вернулся к грубке.

– А жена где же? – спросил Буров.

– Корову доит. Сегодня вот баню протопил, мыться собрались.

Хозяин опустился возле грубки на низенькую скамеечку, нервно сцепил между колен большие крепкие руки.

– Мыться – это хорошо, – сказал Буров, думая уже о другом.

Он думал, что стрелять здесь Сущеню, наверно, было нельзя, этот малыш портил ему все дело, отца следовало куда-нибудь вывести – во двор или, может, к бане. К бане было бы лучше. Правда, выстрел могли услышать на станции, а им еще надо было перелезать через речку… Лучше бы, конечно, за речкой… Оттуда – через поле и в лес. Только как его доведешь туда? Вдруг догадается?

– Я знал, что придете, – сказал Сущеня с явным надломом в голосе, и в душе Бурова что-то недобро шевельнулось. Но Буров ничем не выдал того и почти бодро заметил:

– Знал? Ну и хорошо. Значит, вину свою понимаешь.

– Чего ж тут понимать, – развел руками Сущеня. – Никакой же вины нет на мне, вот в чем загвоздка.

– Нет?

– Нет.

– А ребята? – вырвалось у Бурова. – Что повесили?

– Ребят повесили, – согласился Сущеня и сокрушенно поник на скамейке.

Похоже, он даже готов был заплакать – коснулся пальцами глаз, но тут же, наверно, совладал с собой и выпрямился. В душе ругая себя за промедление и нерешительность, Буров почувствовал, как судороги сводят его озябшие ноги, портянка на левой к тому же сбилась и натирала стопу. Наверное, надо было кончать этот разговор и приниматься за дело. Однако не в лад со своим намерением он тянул время, будто не решаясь переломить себя, настроить на главное. Из запечья снова выбежал Гриша и деликатно приблизился к Бурову.

– Дядя, а у тебя наган есть?

– Нет, какой наган? – сказал Буров, слегка удивившись этому недетскому вопросу.

– А это что? – малыш показал на кобуру.

– Это так. Сумочка.

– А зачем сумочка? – добивался Гриша, засунув в рот крошечный пальчик.

Как-то расслабленно он обнял колени Бурова и ласково, словно котенок, стал тереться о них. Сущеня тем временем сидел напротив и не прогонял сына, похоже, он погрузился в свои, вряд ли веселые теперь мысли. Но в сенях стукнула дверь, и в хату не сразу, медленно переступив порог, вошла женщина с ведром, в теплом шерстяном платке на голове. Увидев чужого в простенке, опасливо насторожилась, но тут ее внимание привлек малыш, который уже пытался вскарабкаться к Бурову на колени.