И теперь, когда прилюдно, при жене сказал Иван, Махора поняла: это вправду. Поняла – и словно разом упало с плеч тяжкое. Потому и слезы брызнули из глаз.

Снова за столом стало тихо. Иван глядел на мать и сам чуть не плакал: как постарела она: вроде еще вчера сильная, с отцом вровень работала. А теперь к земле клонилась седая голова, руки и ноги высохли, выцвели глаза – годы, годы… Кажется, еще вчера, на гулянках, мать громче всех выводила:

А теперь разве представишь ее поющей? Чуть что – в слезы. Иван поднялся со своего места, тарелку перенес, сел рядом с матерью:

– Не плачь, мама. Давай выпьем и похлебаем. Не плачь. Жизнь она и есть жизнь. Мы уже тоже – не молоденькие. Не плачь. У нас тебе будет полегче.

Махора стала послушно хлебать лапшу, слезой подсоленную. За столом мало-помалу заговорили.

– Хочешь на работу? Куда? – спрашивала Полина золовку. – По специальности?

Галина согласно кивнула.

– Уходит главный экономист. Мне в районе разрешили, – поглядела она на мужа. – Оклад хороший, да еще если с годовыми.

– Какие сейчас зарплаты пошли… – услышала мать. – А мы – за что трудились. Сказать – не поверят, скажут – дураки. Три копеечки трудодень да хлебца грамм триста. А трудодень, – объяснила она Галине, – это, например, луговины надо пять соток лопатой вскопать. Или гектар выкосить. Мыслимое дело? А ныне… Бабы на огородах посидят, платки повяжут – меньше трех рублей им не пишут.

– А куда же мне коз девать? – о своем спросила Полина.

Мать держала для дочерей полтора десятка пуховых коз. Десять – Полининых, остальные – Шурочки, младшей. С каждой козы по два фунта пуху начесывали – копейка не лишняя. А теперь?

– Продай или к себе забери, – ответил Иван.

– Я их где, в горнице держать буду, а на крыше пасти? А к себе ты не возьмешь? – спросила она брата в укор.

– Ты сама посуди, – объяснил Иван. – У меня семь штук. Материных… У тебя сколько, мать? Пять. Значит, это тринадцать. Да твои. Мне же в райкоме сразу в глаза: огрузился, мол, хозяйством.

– Ладно, – махнула рукой Полина. – Чего-нибудь придумаем. – Но все же не выдержала, брата укорила: – Райком, райком, а родная сестра тебе…

– Все же он при авторитете, начальство, – заступилась мать.

– Пой, пой, подпевай дорогому сыночку…

Отобедали. Стали собираться на рыбалку, оставляя дома Махору да маленького Андрюшку.

– Привыкай, мать, – говорил Иван. – Теперь вы – стар да млад…

– Мы с ним сейчас уберемся, козочек пойдем встренем, теленка…

– Теленка… – повторил Андрюша, цепляясь за бабкин подол.

– Вот и хорошо, – одобрил Иван. – А мы рыбки привезем.

Обычно то были лишь слова, обещанья, а привозили всякую мелочь, лишь кошке разговеться – и только. А нынче, хоть промучались рыбаки целую ночь: приезжали и вновь ездили сети проверять, но к утру привезли полтора десятка таких славных карпов, что мать изумилась.

Мужики отдали рыбу, развесили сети сушиться и спать улеглись, наказав: «Бабы пусть варят уху».

Поднялись бабы. Полина ахала, разглядывая улов:

– Не думала, что кроме пустых бутылок чего привезут. А может, на серебряную удочку поймали? Ладно, главное – рыба есть. И уху, – тут же постановила она, – не дома будем варить, а на обережье, у речки.

– Траву толочить? – восстала Махора. – Ишь какой дур напал! А я потом с косой мучиться буду!

– Ладно, не шуми. Всю не вытопчем. А и вытопчем, так она не нужна. Все равно уезжаешь. Напоследок посидеть на родном плесу. Потом лишь вспомнить.

В словах дочери услышала Махора сердечную боль и не стала перечить. Это сейчас забыли, а прежде, собираясь родней, гуляли всегда на обережье, у своего плеса, к которому спускались от дома огороды и сад. Он и звался по имени прадеда – Колякин плес, с чистой водой, с обомшелыми вербами на берегу.