Наехали как-то грузины ли, армяне, словом, кавказский народ. Они всякий год скупают по дворам еще зеленые абрикосы, увозя их на север, для продажи. Приехали кавказские люди, увидели толстушку, заохали и принялись ее набирать, расхваливая на все лады.
Потом Афоня корил старуху, соседям рассказывал:
– Посеки, говорит, поганая… В книге, мол, нет. Мало чего в книгу не уместилось. Вон как ее грузины хватали. Её в мясо кладут, в рыбу, на зиму бочками солят и на базарах по дорогой цене продают. А она – посеки…
Было такое. Но теперь Афонина хозяйка, старых уроков не помня, приказывает:
– Убери, а то я… – и смолкает.
От бани, от места, где сидит она на теплом, солнцем нагретом чурбаке, тянутся картофельные ряды вдаль, по левую руку яблони стоят, за ними плетутся арбузы, дыни, фасоль цветет, по краю – виноград, дальше – абрикосовые деревья, смородина да малина – много всего. А ноги не ходят… Все в мужниной воле, в его руках. Он стоит рядом, вроде крепкий еще. Но до поры. Весною рыл землю и упал. Еле дополз. На погляд крепкий, но тоже отмерен век. Когда-нибудь ткнется в землю – и все… Как ему помочь, если сама ходить не в силах.
– Зеленые растения… – между тем толкует Афоня.
– Сам ты – зеленая растения… – вполголоса бормочет жена и глядит в огород, и видят глаза ее много неладного, но слова укора не идут из души, она лишь вздыхает: – Много, много делов…
Вечер. Какой день уже север грозит непогодою. Громоздятся в той стороне высокие облака, вздымаясь, словно утесы. На закате они горят багрецом и алостью, долго не гаснут. На земле темнеет. Резче запах петуний. По-летнему высоко летят с полей в займище на ночлег галки да вороны. Щуры, печально перекликаясь в далеком небе, уходят к покою. Час вечерний. Сверчки – наши ночные соловьи огородные – заводят долгую, тягучую песнь.
У соседей во дворе тихий говор, звяканье посуды. С веранды своей, из-за стола вижу я, как Афоня, готовя чай, срывает листочки вишни, смородины, щиплет душицу да мяту. Седая голова в полутьме видится ясно, темное лицо скрадывает сумрак.
Я гляжу на него и думаю, что старость не такая уж страшная пора. Да. Именно так…
Родня
Городской день пролетел незаметно. Лунякин выехал с хутора затемно, ко времени в город успел и там, колхозные дела управляя, нигде будто не рассиживал, лишь перекусил наспех в каком-то буфете – и день промелькнул. Осталось лишь время кое в какие магазины заскочить да заехать к свояченице – родной сестре жены, – передать гостинцы да приветы. Оттуда он выбрался не сразу: поужинал, новости рассказал да выслушал, – в общем, тары да бары. Оставляли его до утра, но Лунякин ночевать решил у старинного товарища, с которым дружил с детства, сельхозинститут вместе кончали. Товарищ был по рождению человеком городским, но с малых лет подолгу жил на хуторе, у деда с бабкой. В детстве и младости бедокурили вместе, потом учились в институте. Окончив учебу, товарищ остался в городе, Лунякин вернулся к себе, в колхоз. Но старое не забывалось. Старались, по возможности, видеться. И нынче, коли случай выпал, Лунякин решил заночевать у друга.
А там, куда Лунякин спешил, гостей не ждали. Уже собирались ложиться спать, досматривали телевизор, позевывая. За окном стихал город: гул машин, громыханье трамваев полегоньку утишивались. И тут объявился нежданный гость – Лунякин.
Прибыл гость, и квартира словно сбросила дрему. Хозяин пошел вниз, во двор, отпирать гараж. Своей машины пока не было, но гараж имелся. Хозяйка готовила скорый ужин. Хозяйская же дочка хрумтела хуторским гостинцем – репкою. Теперь, по весне, тем более в городе, этот нехитрый овощ был едов и сладок.