– Да где там, – положила книгу на колени и вздохнула мать, – на весь свой век, кажись, отоспалась. Ты давно ли приехал?

– В одиннадцать где-то. На танцы ходил.

– Ну! – улыбнулась мать, и добрые, милые морщинки сбежались к уголкам глубоко запавших глаз. – Да как же это ты догадался? Наверное, и Стешу видел?

– А то… Скачет по танцплощадке.

– Коля, я и забыла тебе сказать, – вдруг переполошилась мать, – к нам квартирантку поставили, из студентов. Вот же горе, как я запамятовала. Так тебе, видно, на сеновал перебираться надо. Ну да ничего, переспишь, ночи теплые. Маленькая такая студенточка, шустрая. Настасьей зовут. Ты бы что сготовил поужинать. Придет, небось есть захочет.

– А что сготовить?

– Картошки пожарь, что ли, да капусты соленой из погреба достань. Заодно и сам повечеряешь.

Колька достал картошку, придвинул ведро и погнал тонкую стружку, которая свисала далеко вниз и слегка пружинила. Он чистил картошку и рассказывал матери, Екатерине Павловне, весь прожитый день. И то, как он на разнарядке с Венькой Голубевым из-за сосны сцепился, и как плахи над костром додумался осмолить, и как пламя хотел на дощечку перенести.

Екатерина Павловна слушала, изредка вставляла свои замечания.

– Да он что, Венька-то, сдурел? – удивилась она. – Отец всю жизнь те сосны выращивал, а сын их сгубить решился.

– Так и я ему об этом же.

– Виданное ли дело, сосны в нашем краю…

– Не понимает он. Словно чурбан какой. Пока директор не запретил, все свое молол: «Мои сосны, катись подальше». Вот и попробуй с ним поговори.

– Фу, досада, а не парень, – махнула рукой Екатерина Павловна, – что мастерил, покажешь?

– Сейчас, – Колька охотно пошел в свою мастерскую. Вернувшись, протянул матери дощечку и тут же загремел сковородкой, застучал ящиками стола.

Екатерина Павловна долго присматривалась к работе сына, снимала и вновь надевала очки, хмурила тоненькие брови.

– Плохо видеть стала, Коленька, – наконец сказала она, – никак огонь твой не разгляжу. Или не понимаю я?

– Не получилось у меня, – вздохнул Колька, – тяжело это.

Стукнула калитка. В двери постучали.

– Ну, вот и Настасья пришла, – встрепенулась мать, – поди проведи, а то у нас в сенцах черт ногу сломает без света.

IV

Прошло две недели. К студентам в Ельцево попривыкли, тем более, что работали они хорошо, штукатурили умело, по всем правилам. На что девчата сельские, и те переменили свое отношение к горожанкам: завели знакомство, чуть шитье какое начнут – за советом обращаются, чтобы от моды не отстать, лицом в грязь не ударить. Уже через неделю половина сельских девчат в брючных костюмах щеголяла, но еще моднее зеленые студенческие курточки оказались. Вот как дело обернулось. А что касается парней, то те и подавно ничего против приезжих не имели, им бы и еще с десяток девчат – не отказались…

Вечером Колька сменил петушка на своей крыше. Прежний был хоть и красавец, с чудесной алой бородой и свесившимся набок гребнем, да новый еще лучше удался. Это был петух воинственной породы, у него одни шпоры чего стоили, а клюв крючком, а осанка и диковатый блеск сощуренного глаза – все в нем было на славу. Да вдобавок отступил Колька от традиции и не стал петушка к коньку приколачивать, а посадил его на вязальную спицу, и петушок теперь крутился во все стороны, словно высматривая своего заклятого врага. Была бы возможность – Колька бы всех петушков по селу сменил. Да больно много их развелось.

Справив это дело, Колька заглянул в дом и весело сказал матери:

– Маманя, а я на речку смотаюсь. Может, карасей на уху натаскаю.

Он быстро прикрепил подвесной мотор к самодельной деревянной лодочке и погнал к Дунькиной протоке, где знал верные места.