– Ягоды собирают, – зло ответила Зоя Георгиевна.

– Какие ягоды? – не понял иронии Виктор Степанович.

– Волчьи…

– Вот черт, в самом деле, – Кравцов без удовольствия полез из-за стола. – Кто их видел?

– Я от своего этого не ожидала, – нервно облизала губы Зоя Георгиевна, бросая выразительный взгляд на виновато потупившуюся Анну Ивановну. – Мой Сева до такой глупости сам бы никогда не додумался…

– Они вон там, – шепнула отцу Аленка, показывая глазами на небольшую березовую рощицу.

– Как – там! Почему? – удивился Кравцов. – У нас что, места мало?

– Я не знаю, – вздернула острые плечики Аленка.

– Вот так новости, – Виктор Степанович обвел всех взглядом, кашлянул и решительно направился к роще.

– Так ты знала? – высоко вскинула брови Зоя Георгиевна. – И не сообщила мне?

Аленка пренебрежительно отвернулась.

– Алена, ты как себя ведешь? – сделала ей замечание Нина Петровна, впрочем, не очень строгим голосом.

Трудно сказать почему, но пока Виктор Степанович шагал к березовой роще, раскинувшейся на границе дачного поселка, он всю свою решительность растерял. Весь день провозившись в саду и на огороде (участок надо было готовить к зиме), он так и не заметил всей благодати минувшего дня. А теперь вот шел и видел, как празднично раскрашена роща в золотистые тона, как взблескивают под солнцем серебристые паутинки, и с мягким шорохом облетают листья, еще не успевшие застекленеть от первых заморозков. А тут еще далеко в высоком небе прогнулся вытянутый журавлиный клин и оттуда забулькали-заохали такие близкие и знакомые с детства звуки, что разом вдруг и детство припомнилось, и еще что-то, уже за детством, уже почти умершее в памяти, и вдруг явившееся ему при криках журавлей. «Летят, милые, летят, – задрав голову, восторженно подумал Виктор Степанович. – При Мамае летели, Кутузове и до сих пор летят… А я уже лет десять, однако, их не замечал, забыл совсем про них, а они летят, милые… В городе-то недосуг в небо взглянуть, а услышать – машины не дают…»

Мужиков Виктор Степанович нашел сразу и видом их был поражен. Собственно, поразил его Сева: возбужденный, без галстука, с расстегнутым воротником, весь помятый, а главное – без очков, он стоял на коленях и что есть мочи колотил кулаком в землю. Напротив него, в позе римского сенатора возлежал на траве Федор Иванович с незажженной сигаретой в углу рта.

– А я вас еще раз спрашиваю: по-че-му никто не работает? – зловеще спрашивал Сева. – Почему возле каждого винно-водочного магазина или торговой палатки собирается толпа известных вам субъектов? Каждый день – одних и тех же… Сколько таких магазинов в нашей стране?.. Почему молодые сопляки ездят на дорогих иномарках, а я себе и велосипеда купить не могу? Почему государство не платит мне столько же, сколько платят американскому инженеру, а цены в магазинах – американские? И, наконец, почему они, американцы, вообще лезут в мою жизнь? Я ненавижу их гамбургеры, я презираю их «Интернет», а они все равно лезут – почему? По какому праву они нарушают мои права и вторгаются в мою жизнь, декларируя себя везде и всюду, как единственных защитников прав человека? Ничего себе – защитники!

– Признаться, я никогда не думал об этом, – озадаченно ответил Федор Иванович, и тут заметил подходившего Кравцова.

– Не думали! – продолжал бушевать преображенный Сева. – Не думали, а думать надо! И не кому-то там, в верхах, а всем думать надо, и нам с вами – в том числе… Мне стыдно говорить, но я каждое утро…

Сева осекся, потому что разглядел ноги Кравцова. Он поднял близорукое лицо и вдруг улыбнулся, и впервые Виктор Степанович увидел, как хороши у него зубы, и как идет ему улыбка.