– Зачем такие сложности, если можно жить в мире со всеми, а за продуктами ходить в ближайший супермаркет?

– Хотели растить детей без соблазнов внешнего мира, считая современные города прогнившими, подчиняющимся низменным ценностям.

– Скукота, а не жизнь.

– Мой отец с вами не согласился бы, будь он еще жив. Не хочу читать мораль, но современная молодежь воспитывается телевизором и интернетом, хуже и не представить. Ни страха, ни жалости, ни совести, – и знать не знают о них.

– Я бы не стала под одну гребенку всех…

– А я бы стал! – перебил меня Егор. – Потому живу большую часть года в лесу. Спокойно и мирно, чего еще желать?

– Однако, мобильный телефон у вас есть.

– Необходимое зло в наше время.

Спорить на этот раз я не стала. Каков мир, особенно мой, я знала лучше него и тоже перестала питать иллюзии. Казалось, Егор сожалел, что их коммуна развалилась, оставив пустые дома и траву по шею: забытое всеми место, которое я бы могла назвать одним простым словом «кладбище», для него же это было прошлое, в котором он хотел уютно затаиться от мира.

– А ваш отец? Он тоже ушел, когда община развалилась?

– Я потерял с ними связь, когда попал в больницу. Мы жили в том доме, где сейчас обитаю я.

– Так ваш отец был старейшиной общины? Кажется, вы говорили, что его уже нет в живых.

– Был им. Само собой, я сомневаюсь, что он еще жив. Как, впрочем, и прочие.

– Почему все разъехались?

– Некоторые действительно уехали, кто-то до сих пор живет в поселке. Но какая-то часть, как и моя семья, просто исчезли. Поговаривали, что сбежали среди ночи, похватав самое необходимое.

– Что случилось?

– Кто же их знает. Мне тогда было лет двенадцать. Я сильно заболел и оказался в больнице.

– Ваша община верила медикам?

– У них выбора не было: в поселении не было врача, который сумел бы провести операцию. Пришлось срочно везти. В поселок я уже не вернулся, мне сказали, что мои тоже ушли в неизвестном направлении и идти мне некуда. Община заметно поредела, а я оказался в детском доме.

– Они, что же, бросили вас?

– Так мне и говорили, мол, решили, что ты помер. Поэтому они покинули эти места. Но я не верил и не верю до сих пор. Они все еще где-то здесь, порой я слышу их голоса, а по ночам вижу, как они бродят у озера.

Я боязливо покосилась на него.

– Несколько раз просил полицию начать поиски.

– Думаете, они умерли здесь?

– Не могу сказать. Я спрашивал многих. Говорят, они сбежали среди ночи, собрались спешно, не простились со всеми. В общине никто никого не держал, так зачем им сбегать было? Не верю я местным.

– Странно, – вырвалось у меня.

Я вспомнила слова Лизы о матери, которая, по словам подруги, едва вырвалась из лап общины, но говорить об этом не стала.

– Когда меня выпустили из детского дома, я сразу вернулся сюда. Все пытался найти хоть какие-то следы, куда они могли уйти. А когда увидел их у озера, понял, что опоздал со своими поисками. Они остались здесь, только души их неспокойны.

Я почти с радостью заметила за деревьями крышу дома, где поселилась.

– Мы пришли, – стараясь скрыть в голосе облегчение, сказала я.

– Провожу вас до дома, если не возражаете. Хочу повидаться с Лизаветой, – он мялся в паре шагов от меня, – она ведь здесь, вы говорили.

– Вы меня неправильно поняли, наверное, – я почувствовала, как щеки мои начинают пылать – врать я не любила. – Она приедет, не сегодня-завтра, пока что я одна.

– Одна? – переспросил он. – Не страшно жить одной в этом доме?

Вопрос прозвучал с каким-то неприятным оттенком, но лицо Егора, покрытое густой порослью, было непроницаемым, как и его черные глаза под низкими бровями.