Затем начинается граница. Здесь дорога заканчивается. Мы находимся на нейтральной полосе. Страшно. Части, идущие впереди, проложили через болото и беспорядочно разбросанные кусты своеобразный бревенчатый путь. Машина скачет по настилу через дикие заросли, под которыми теряются линии колючей проволоки. Примерно через пятьсот метров внезапно на горизонте всплывает ряд покинутых русских сторожевых вышек. Мы на территории Советского Союза. Вокруг ни души. Необычная тишина и заброшенность. Бревенчатый настил заканчивается. Дальше, по широкой и твердой дороге, мы едем уже быстрее. Иваны хорошо позаботились о дорожном сообщении с пограничными пунктами.

Путь пролегает по холмистой местности, нигде ни единого оврага или перелеска – вплоть до расположенной в самой низине деревни Розица. Указательные таблички ведут к большому деревянному дому, окруженному низкими хижинами. У входа развивается белый флаг с красным крестом. Полевой госпиталь.

– Останови машину, Густель, первым делом зайдем сюда, – говорю я и отправляюсь к дому.

Радостная встреча. Начальник госпиталя, майор медицинской службы Михаэль, коренастый светловолосый вестфалец, рассказывает, как он следовал прямо за боевыми частями и попал в сутолоку. Раненым повезло, поскольку им оказали помощь еще на передовой.

Основная работа уже выполнена. Осталось еще семьдесят тяжелораненых, среди которых – тридцать с легочными ранениями. Мы всех осматриваем. С одним раненным в живот солдатом, которому хирург уже удалил селезенку и зашил несколько дырок в толстой кишке, завязывается серьезный разговор. Частенько мы обсуждаем этот вопрос: что нужно делать при ранениях живота?

Еще накануне похода на Францию среди хирургов не существовало единого мнения, нужно оперировать или нет. В конечном счете все эти споры сводились к сообщениям времен Русско-японской войны. Дело в том, что тогда, во время сражений за Мукден и Порт-Артур, хирурги наблюдали, что раненные в живот после операции умирали, а те, которых считали безнадежными и просто оставляли лежать, выживали. Частично такие удивительные случаи повторялись и во время Первой мировой войны. Затем картина изменилась. Теперь мы требовали проведения срочной операции еще в дивизионном медпункте на передовой.

Пациенты с легочными ранениями чувствуют себя хорошо, раненые с переломами – плохо, у многих раны гноятся. Мы пробираемся от кровати к кровати. И внезапно останавливаемся перед мертвенно-бледным солдатом.

– Что с ним? – спрашиваю я. – Большая кровопотеря?

– Да, господин профессор. Пробита подколенная артерия.

– Как давно он был ранен?

– Пять дней назад.

– А когда раненого доставили к вам?

– Всего лишь несколько часов назад.

Я прошу его снять повязку. Нога в скверном состоянии. Голень и стопа посинели, почти почернели. Конечность отмерла, погибла. Почему на передовой ничего не предприняли, почему сразу же не вывели сосуд наружу и не попытались зашить отверстие в артерии?

– Жаль! Слишком поздно, – констатирую я, бросаю мимолетный взгляд на коллегу и произношу одно-единственное роковое слово: «Ампутировать».

Он кивает. Он все понял и точно знает, о чем я думаю. Мы идем дальше.

Осмотр окончен.

– Что еще? – спрашиваю я Михаэля.

– Нечто необычное: дело в том, что здесь у нас две русские пленные, так называемые фельдшеры. Обе ранены, одна незначительно, другая – тяжело.

– Да что вы, неужели русские посылают женщин на передовую?

– Конечно. По крайней мере, в полевые лазареты. Видимо, у них не хватает врачей.

Женщины-врачи в полевых лазаретах? Такого я еще не видел. Наши сестры работают только в больших военных госпиталях и в госпиталях, расположенных в глубоком тылу, а женщины-врачи – исключительно в тылу.