Сон с меня слетел мгновенно, я села, прижавшись спиной к холодной неровной стене, ощущая первый приступ липкого, парализующего страха, когда что-то завозилось под кроватью, заскребло по днищу прямо подо мной…

В комнате было темно – тускло светилась лишь узенькая рыжая полоска света над печной дверцей – и в этой тишине и темноте я особенно остро ощутила, что в комнате я не одна, и этим «кем-то» была явно не Ализа. Что-то возилось под кроватью, с которой я не смела спуститься, боясь, что неведомое создание ухватит меня за ногу и утащит за собой неведомо куда, изредка тоненько хихикало, то так, то сяк повторяя оброненное мной имя сестры, а потом все неожиданно стихло. Еще минуту я сидела, не шевелясь, но когда неловко подвернутая нога занемела, я попыталась ее выпрямить.

Кровать скрипнула, и сразу же то, что затаилось под ней, тоненько, мерзко усмехнулось, да так неприятно, будто бы провернули несмазанное тележное колесо, насаженное на ось. Я не столько увидела, как почувствовала, что одеяло, которым я укрывалась, кто-то с силой рванул вниз, на пол, а потом мне привиделись два больших светящихся зеленью глаза, показавшиеся над краем кровати. Глаза мои к тому времени уже привыкли к темноте, а света, выбивающегося из-за дверцы печки, было достаточно, чтобы рассмотреть небольшое, с трехлетнего ребенка существо, царапающее простыню маленькими, но острыми коготками. Большая, по сравнению с тщедушным тельцем и тоненькими ручками голова, огромные светящиеся зеленью глаза – и улыбающийся рот до ушей, наполненный мелкими заостренными зубами. Я будто приросла к стене, вжимаясь в нее так сильно, будто хотела пройти сквозь нее, ощущая, как все тело бьет мелкой дрожью, а существо улыбнулось еще шире, хотя казалось – куда дальше-то – и приложило тонкий, длинный палец ко рту тем самым человечьим жестом, которым матери просят непослушное дитя быть потише.

Я успела почувствовать тонкую ледяную иглу, воткнувшуюся в горло, а потом…

Не помню. Не могу вспомнить.

Не хочу вспоминать.

Я очнулась от криков матери, от ее крепких, жилистых рук, трясущих меня за плечи. В дверной проем, который уже не перегораживала дверь, висящая на одной петле, лились лучи холодного осеннего солнца и задувал свежий студеный ветер, остро, резко пахнущий солью. В горнице было многолюдно – казалось, у нас собрались все соседи. Даже священник, мрачный, худой старик в грязно-сером балахоне, подпоясанном колючей веревкой вместо пояса. Я хотела спросить, куда делась Ализа – но не смогла. Та ледяная игла, которую воткнуло мне в горло неведомое, пугающее существо, осталась, и именно она не давала мне произнести ни звука. Воздух свободно проходил в легкие, но едва я пыталась что-то сказать, да хотя бы крикнуть, как сразу чувствовала ее. Тонкую, колючую, прочно засевшую там, где ни одному лекарю не достать…

Так я стала бояться темноты. Вернее, не темноты, а тех, кто может прийти из нее, прийти из самой густой, самой черной тени – и утащить за собой, так же легко, как это случилось с Ализой. Матушка искала ее, спрашивала на кораблях, стоящих в порту, у моряков в таверне, у торговцев на рынке. Но никто из них не видел девушку с пшеничной косой. Да и не мог увидеть – потому что украли ее те создания, про кого мы тогда и не слышали. Лишь спустя два года я впервые узнала, как называют их далеко-далеко от моря на севере страны. Услышала от зашедшего в таверну «Две рыбы» бородатого бродяги, странного человека с дырявой сумой и простым дорожным посохом.

Именно от него, от бродяги, назвавшегося Раферти, я впервые услышала слово «фэйри».