– К отцу Михаилу мы, – выпалил Иван.

– Дык, это…, нету ведь его в храме, – промямлил всё ещё ошарашенный нежданным напором знакомый привратник. – После утренней службы, отбыл он к дьяку Фёдору Курицыну, тот скорбную литию на дальнем погосте по своим и чужим холопам, сгинувшим от моровой язвы, заказал…, мыслю, что аккурат сейчас этот молебен там и идёт. Может вам туда, ежели что спешное?

Беклемишевы, услышав про Курицына, не сговариваясь, переглянулись.

– А это что? Тоже служба? Её кто ведёт? – недоверчиво указал Никита Беклемишев, на безмолвную процессию монахов, что молчаливо шли размеренным шагом через подворье.

– То братия на отпевание шествуют, и у нас преставился ночью один из монасей. Да вы про него знаете…. Тот, который в прошлом разе с глазной хворью был, – ответил привратник.

Берсень нервно сощурился и отвернулся к осеняющему себя крестом отцу.

– Да батька, на завтрева разговор с дьяком Курицыным зело нужон. Ой, неспроста, всё заплелось в един жгут.

Отец в ответ, лишь молча, кивнул головой.

Моложавый писчий чернец, бесшумно вошёл в покои и, изогнувшись в поклоне, протянул митрополиту Московскому, только что написанную и ещё пахнущую чернилами грамоту, всю перевитую жёлтым плетёным шнуром с тяжелой печатью в виде восьмигранной геммы с изображением льва, терзающего змею – знак Московского государя.

Геронтий одним движением вырвал из рук писаря свиток и быстро развернув, прочёл его на одном дыхании.

«…Милостию божией, Великий князь Иван Васильевич всея Русии, богомольцу нашему Геронтию, митрополиту всея Русии.

Во спасение душ православных и повсеместного ограждения от скверны и хулы Христа сына божия и пречистой его богоматери, и защиты от поругания святых икон, наше соизволение и просьба к тебе об искоренении ересей повсеместно, а коли, кого в хуле нашей веры православной Христовой застать, али иметь свидетельство об их святотатстве, будь то священники и диаконы, и диаки, и служилые, и простые люди, того имати и предати суду городскому али церковному и той же казни…»

Резко свернув свиток, впервые за несколько дней митрополит просиял. Как будто ухватившись за какую-то мысль, он круто повернулся на месте, и, отбросив посох, ринулся к столу. Не глядя, выдернул из чернильницы перо и долго писал. Обернулся, бросил колючий взгляд из-под седых кустистых бровей, на писца. Тот затрепетал.

– Вот эту грамоту…, – Геронтий подал маленький пергамент, испещрённый строчками без разделения на слова, – в Новагород преподобному Геннадию, эти же грамоты…, – он указал на другие несколько листов, – спешно разослать по всем обителям и епархиям, акромя монастыря Успения на Явонь-реке, а вот эту …, – Геронтий особо выделил плотный свиток, – в Волоколамский монастырь. Пусть наши люди скачут днём и ночью, без роздыху.

Подавая листы, митрополит резко взмахнул широким рукавом, как крылом чёрным и не глядя на отпрянувшего монашка, поднял старческое лицо кверху, изрёк на выходе:

– Нет, бесы! Очистим от вас святую нашу церковь, вырвем гниль из тела чистого! – яростно погрозил он сухим кулаком куда-то в сторону. И, как будто опомнившись, грозно зыркнул на застывшего в страхе чернеца.

– Чего ждёшь? Ступай же, – уже мягче произнёс Геронтий.

Писарь покорно склонил голову, собрал всё, что отдал ему митрополит, и, пятясь к двери задом, безмолвно удалился.

Старец осенил крестом закрывшуюся дверь и беззвучно зашептал слова молитвы.

К вечеру государь Иоанн Васильевич навестил покои жены. Замерев на пороге Софьиной опочивальни, он молчал, долго смотрел, как она в одной рубашке сидела на низкой скамеечке возле постели, и сама расчёсывала волосы. Софья всегда это делала перед сном. Он даже помнил, как однажды спросил ее, почему не велит девкам, а она, как бы в шутку отвечала, что так от лишних дум, что за день в голове собрались, избавляется.