Он заложил последние букли, припудрил и отступил на шаг, чтобы оглядеть со стороны свое творение. Екатерина поднялась.

– Спасибо тебе, голубчик… Господа, всех вас я жду на обед в большой зал. Приходить вовремя и иметь добрый аппетит.

Она выразительно посмотрела на Анну и та, сделав общий реверанс, вернулась в опочивальню. Следом за нею вошла и Екатерина.

– Ну, давайте, ma chérie, будем посмотреть, что за новость содержит ваш письмо… – Она протянула руку и Анна подала ей листок. Екатерина повертела его в руках, взглянула на фрейлину. – Боюсь, мой королефф, это совсем не billet-doux… Что вам говорит ваш сердце?

– Мне тоже кажется, ваше величество, что это не любовная записка. Но меня больше занимает мысль: кто мог положить ее на ваш столик?

– Ах, ma chérie, спальня императрицы – проходной двор. Но будем посмотреть, и тогда, может быть, получим ответ и на ваш вопрос.

Она сломала облатку, развернула послание и стала читать, прищуривая глаза. Постепенно лицо ее темнело, заливаясь краской гнева. Наконец она скомкала бумагу и швырнула ее в камин.

– Schweinehund[50]! – Екатерина резко поднялась, подошла к окну, и некоторое время молча простояла, глядя на улицу. – Здесь говорится, что граф Григорий Григорьевич часто навещает какой-то бани… И там в общество Offizieren[51] весело развлекаться с непотребные девки… А главное, все об это знают… Кроме меня. – Она еще помолчала. – Ты знала? – Фрейлина молча наклонила голову. – Так, почему молчал? – Голос императрицы задрожал и в нем послышались слезы. – Потшему я самый последний всегда узнаю о всякий свинство?..

– Простите, ваше величество, я виновата, но я не смела…

– Ты не смела… Ты знаешь, как я к тебе относиться… Уф!.. Господи, что ему мало фрейлин, полный дворец девок…

Екатерина закрыла лицо руками. Анна видела, как сползает краска с ее щек. И пожалела, что сказала про каменноостровские бани Нарышкиной. Но уже через минуту государыня смотрела на девушку сухими и ясными глазами.

– Давай будем договориться с тобой. В наших делах никаких «не смела»! Это твой работ, служба по присяга, nicht war? Nun gut, dan haben wir sich verstendigen[52]. Поди позови Машу Перекусихину и девки. Пора одеваться. Да, еще… После обед попроси доктор Роджерсон заходить ко мне…

– Ваше величество плохо себя чувствуете?

– Нет, слава Богу, как обычно. Но лекарь пусть зайдет.

«Ежели дело дошло до Роджерсона, – думала Анна по пути в свои комнаты, – то Гришке скоро конец!»

В 1771 году в Москве вспыхнула чума. Московский генерал-губернатор граф Салтыков Петр Семенович по старости лет мало мог успеть против навалившейся беды. И императрица велела поручить распоряжаться всеми мерами генерал-поручику и сенатору Петру Дмитриевичу Еропкину. Тот хотя и действовал неутомимо, но доносил, что людей мало. Москвичи более заразы боятся больниц, так называемых карантинов. А посему скрывают хворых или разбегаются, разнося болезнь по всему городу. Еропкин писал, что с таким малым количеством людей, какое у него есть, справиться с мором невозможно. Совет решил в помощь Еропкину назначить московского сенатора Собакина и послать еще двенадцать гвардейских офицеров.

Однако старик Салтыков прислал отчаянное донесение: «… Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способа не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк старался себя охранить… Генерал-поручик Петр Дмитр. Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек его заразился… Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть…» Не дожидаясь ответа, старый фельдмаршал собрал домочадцев и укатил в подмосковную усадьбу. Может быть, его неверный поступок и остался бы незамеченным. Но на другой день по отъезду фельдмаршала в Москве вспыхнул бунт.