Она медленно поднялась с кровати и включила центральный свет. Позолоченная лампа в пять плафонов вспыхнула белым светом, и в комнате сразу стало ярко, как на сцене. В таком виде она нравилась Наташе гораздо больше и, обведя оценивающим взглядом полосатые стены, актриса обратилась в никуда:

– Ну что, Эндрю, как тебе наши новые декорации?

В ее поставленном с хрипотцой голосе дрожало иррациональное ожидание, но ответа не последовало, и Наташа с сожалением покачала головой.

За три года, прошедшие с того мгновения, когда злополучный сосуд лопнул в ее голове, Наташа побывала во многих санаториях и успела пережить всю гамму чувств от уверенности в скором выздоровлении до горького принятия своей инвалидности.

В первом санатории она лечилась не жалея сил. Воспоминание о тех болезненных массажах и уколах, расползающихся по всему телу лиловыми пятнами, до сих пор вызывало у нее холодный озноб. Она терпела их, сцепив зубы, не сдаваясь и не жалуясь, потому что верила, что еще немного, и она снова вернется в театр. Инсульт, случившийся солнечным субботним утром в межсезонье, был досадным недоразумением, и надо было только хорошо полечиться, чтобы вернуться в строй. Её память по-прежнему была остра. Ее голос, покорявший критиков и поклонников, слушался свою хозяйку неукоснительно. Совершенный инструмент в руках виртуоза, он, как и раньше, мог одной интонацией вызвать и смех, и слезы, и дрожь, и неземное блаженство.

Оставалось восстановить лишь тело – это непреодолимое препятствие. Сильная женщина, она была беспомощна как ребенок. Каждый шаг требовал усилий, каждое движение приносило боль. Между первым шевелением пальцем и первым шагом лежал месяц ежедневных процедур, между первым шагом и возможностью самостоятельно пройтись по палате – полгода. Впервые за последние тридцать лет театральный сезон начался без нее, и все её спектакли были сняты с репертуара на неопределенное время.

Актриса отчаянно работала на возвращение, пока однажды, в конце первого года, не поняла: обратного пути нет. Левая рука, пострадавшая от удара больше всего, восстанавливаться отказывалась. Ее длинные пальцы были навечно сжаты в отвратительный скрюченный кулак, спрятать который было невозможно.

– Восстановление прежних функций после первого года маловероятно, – ровным голосом констатировал ее лечащий врач.

У него была гладкая, румяная кожа и тонкие светлые волосы. Он производил впечатление юного, уверенного в своем превосходстве над смертью воина, чьей естественной стихией была молодость. Разговоры с больными, в большинстве своем пожилыми людьми, его раздражали, и он всегда старался побыстрее поставить в них точку. Мисс Майлз исключением не была и, скучая, он в который раз пытался объяснить непонятливой пациентке, как ей повезло:

– Будьте довольны, что восстановились речь, мозговые функции, нижние конечности. Начните новую жизнь!

Какую именно новую жизнь она должна была начать, он не уточнял, а Наташа не спрашивала. Доктор, непробиваемый в броне своей цветущей молодости, был безразличен к ее надеждам и разочарованиям.

Единственным шансом на возвращение оставался Эндрю Крокер. Он был её режиссёром и другом, он вел ее за собой тридцать лет, и теперь она нуждалась в нем как никогда.

В год, когда Наташа начала работать в театре, ей было двадцать, а Эндрю Крокеру пятьдесят пять.

Он был настоящим неистовым Роландом, как внешне, так и по характеру. Высокий статный красавец, широкий в плечах, элегантный и мужественный, Эндрю привлекал к себе еще и барской осанкой, громогласным голосом и бурлящим темпераментом.