Действительно, быстро дойдя (бежать уже не было сил) до указанных домов, Иван, на счастье, сразу же в первом доме узнал от знакомого ему караульного, что командир роты и политрук здесь.

Потом без разговоров кряжистый и большой караульный с подходящей фамилией Поддубный, постучав, открыл дверь, доложил о прибытии 29 бронебойщиков и удивлённо замер, когда Макаренко стремительным шагом выскочил из дома.

– Живой! Живой! – повторяя и повторяя это слово с такой искренней радостью, как будто это был его близкий родственник, ротный сначала слегка стукнул ладонью в плечо Полуэктива, потом сжал своими ладонями его плечи, потом начал трясти как грушу. От такой реакции ротного Иван не на шутку растерялся. Он думал, что сейчас будет получать разнос за брошенного командира, за покорёженное ПТР и ещё не известно за что. Эта бурная реакция Макаренко была реакцией наступившей разрядки, всего накопившегося, просто сумасшедшего напряжения, испытанного за весь этот день, когда он метался между бойцами, пытаясь увлечь их в смертельную атаку, когда выслушивал рык и угрозы командира батальона капитана Мошкина, прижав к уху трубку чудом работавшего в этих условиях полевого телефона, одновременно вжимаясь в стенку, временно отрытой для него, но больше для телефона, щели, в которую сверху летела земля, снег, шальные мелкие осколки, и ещё черт знает что летело. Это была реакция на то, что во многом благодаря двум его бронебойщикам, вот этому стоящему перед ним пацану, ему удалось выполнить приказ, взять деревню, при этом хотя и потерять половину личного состава, но всё же не погубить вторую половину, как бы это жестоко ни звучало, и в конце концов самому остаться живым и даже, на удивление, невредимым.

– Товарищ старший лейтенант, младший сержант Кривошеин… – начал неуверенно Иван.

– Что? Погиб!? – спросил ротный, сразу перестав трясти Ивана.

– Нет, ранен, когда я уходил от него, он был без сознания, – выпалил Полуэктив, – надо идти за ним, скоро начнёт темнеть, дайте мне кого-нибудь в подмогу.

Когда Иван с санитаром и ещё одним бойцом подошли к тому месту, где он оставил Кривошеина, того на этом самом месте не оказалось. Изуродованное ПТР валялось на неглубоком дне балки, в сумерках едва заметные пятна крови уходили в сторону хода сообщения, по которому днем пробирались бронебойщики, выбирая подходящую позицию.

– Тихон Матвеевич! Тихон Матвеевич! Матвеич! – громко прокричал Иван в надежде в ответ услышать голос Кривошеина, ответа не было. Дойдя до начала хода сообщения и сверху заглянув в него, он увидел на дне окопа лежащего без сознания младшего сержанта. Кривошеин, видимо, немножко оклемавшись от болевого шока, решил самостоятельно добраться до своих, но когда спускался, то, скорее всего, зацепился раненой раздробленной рукой за стенку окопа и от этого опять отключился.

Втроём мужики вытащили наверх застонавшего в этот момент, а значит, живого бронебойщика. Санитар и боец положили Кривошеина на носилки, а Иван побежал за ПТРом.

– Тю, дурень, на хрена тебе эта разбитая бандура, – крикнул ему вслед боец.

Он уже давно испытывал сильный голод и желание где-нибудь расслабить сильно уставшие ноги, да и всё тело, и с завистью думал, что его товарищи уже, наверно, уплетают наваристую горячую кашу.

Отмахнувшись от этого возгласа, как от надоедливой мухи, Иван скрылся в едва различимой из-за темноты балке.

В это время санитар ослабил ремень-жгут, потом немного помассировал плечо Кривошеина, насколько это было возможно через ватную фуфайку, и, подвинув ремень, всё же застегнул его чуть выше, сомневаясь в правильности этого последнего действия. Всё это время Кривошеин скрипел зубами и отрывисто стонал, но в сознание не приходил.