Среди прочих убийств для меня, как и для многих, думаю, неожиданным и особенно загадочным стало убийство Никитского…

На происшествие я не выезжал, было не моё дежурство, я слышал, что говорили другие, те, кто там был, кто участвовал в осмотре, аутопсии. Но я всё же в секционную пришёл. Я пришёл потому, что не мог поверить в его смерть. Как-то это получалось просто, как-то необыкновенно, что такого человека, такого паука, державшего подвешенными на нитях своей паутины, если не всех, то многих, просто застрелили при ограблении на улице.

Меня после событий с Таней, он трогать не смел. Даже здоровался, как прежде, но не глядя в глаза, будто мы мало знакомы. Что ж, думалось мне, дело твоё, время расставит всё по своим местам. Я надеялся на внутреннее разбирательство, для которого у меня были собраны улики и доказательства насилия и пыток, которые он совершил над Таней. Я не хотел придавать их гласности, потому что этого не хотела она, потому что это ни к чему бы ни привело, кроме того, что её имя испачкали бы ещё и этим, и не ручаюсь, что саму же и не обвинили бы во всём, учитывая, как вывёртывался из всего Никитский.

И вот, судьба так, с разворота шарахнула его, разбив вот в это… Я смотрел на его труп, так обыкновенно выглядевший здесь, на цинковом столе боковой секционной.

– Привет, Вьюгин, – Горбенко повернул ко мне голову, мой коллега, работавший здесь на пять лет дольше меня. – Ты один из последних, уж только ленивый не заглянул.

– Никитский звездой стал после смерти?

Горбенко хохотнул:

– Да нет, по-моему, все хотят убедиться, что он и, правда, ласты склеил.

– Что так много его ненавидели?

– Он многих за яйца держал, – сказал Горбенко. – Тебя – нет? Я слышал, он помог тебе отвертеться от какого-то абсурдного суда.

– Ты уверен, что абсурдного? – я посмотрел на него.

Он только усмехнулся, качнув головой, и снял шапочку.

– Что ты бил каких-то баб? Конечно, это абсурд. А если Никитский в чём-то помогает, это лишь мормышка на крючке, тот самый бесплатный сыр. И если ты, Валерий Палыч, вывернулся от него, респект, как говориться. Другим не удавалось, вот и радуются теперь.

Я смотрел на укрытый по плечи труп Никитского, швов на нём ещё не было, как и разрезов, только чёрно-красная дырка посреди лба с обширным ожогом пороховыми газами и удивлённое выражение на его лице. Это был уже не Никитский, тот уже в каком-то ином месте, это лишь его видимая оболочка, только часть его существа, и я не уверен, что самая большая. Я приподнял простыню, чтобы увидеть его тело, думал, на нём есть синяки, они были, на рёбрах, на бедре проступали, на животе, все свежие полученные перед смертью. Но я увидел сегодня не только это. Я увидел не только тело, я смотрел на то, что избило и изнасиловало Таню. Вот этим самым инструментом, этим телом.

Меня пробрало до костей, до сих пор трупы не становились для меня людьми, возможно, потому что из моих близких я видел мёртвым только отца в моём самом раннем детстве. И я это помню как одно из самых странных и самых страшных впечатлений, первая встреча со смертью лицом к лицу. Сейчас я увидел её по-настоящему во второй раз. Тогда смерть отца, человека, который составляет твою жизнь вместе с матерью, теперь тот, кто стал олицетворением тёмной стороны, всего худшего, что я встречал или чувствовал. Но вот он лежит передо мной, жилистый, но не сильный, кожа бледная с сероватыми и рыжими веснушками на груди и плечах, на шее, где выпирал большой кадык, будто он и правда пытался проглотить яблоко, и оно застряло у него в горле. И на лице стали видны и морщины, и проступившая рыжеватая щетина, как и волосы надо лбом, сухие и рыжеватые, и блёклые брови и ресницы. Его губы, сложенные в улыбку, какой я у него не видел… Что ты там видишь, Олег Иваныч? Ты увидел, как нехорошо ты жил? Раскаялся ты, что так прожил свою жизнь? Или утвердился в своей правоте?