Я не знал бы этого всего, если бы мне не рассказал об этом Платон сегодня в порыве откровенности и беспокойства за сына, с которым ему было и легко и сложно.

Но если Платону было и легко и сложно, то у меня всё было значительно сложнее и мрачнее. В апреле состоялся суд, к счастью родительских прав меня не лишили всё же, ограничение сняли, но потребовали пройти курс у психолога, а после несколько комиссий, которые решат, можно ли мне встречаться с моими детьми или нет.

Странно, я не ждал их появления на свет, не хотел, но когда они родились, я понял, что люблю их, маленьких и зависимых от меня, и любящих меня. Самый мой большой грех в том, что я не любил их мать и жалею, что именно она родила их, и его мне никогда не искупить.

Я очень хорошо помню, что я чувствовал, когда Таня была беременна, когда она позволила мне потрогать шевелящегося в её животе ребёнка. И это было необыкновенное счастливое единение с ней, хотя в тот момент я даже не думал, что я люблю её. А вот с Альбиной я не испытал ни одного подобного необыкновенного момента. Напротив, меня пугало то, что происходило в ней. А когда дети родились, это получилось как сюрприз, будто они вообще не имели отношения к ней. Вот странная в моём мозгу получилась сепарация. Альбина отдельно и все мои грехи и преступления по отношению к ней тоже были отдельными от наших с ней детей. Но она всеми силами старалась втянуть их между нами. И ей это удаётся. Она отлично разобралась во мне за те годы, что мы были рядом, и понимала, что дети – единственное, чем она может по-настоящему уязвить меня. Поэтому действовала рассчитано и холодно, без сомнений. И без капли жалости, и Бог с ним, если только ко мне, но к детям…

Так что я опять погрузился в рабочую рутину. И вскоре произошло событие, которое, не то чтобы потрясло, но обескуражило меня. Кочарян привёз снимки Курилова. Проискал почти два месяца и вдруг явился однажды, сияя, как начищенный пятак, хотя таких знатных пятаков-то давно нет, но кто не помнит их радостный блеск? Мне они в детстве казались щекастыми и пузатыми. Хорошая была денежка, в нашем школьном буфете можно было по субботам купить жареный пирожок с повидлом. И вот таким радостным пятаком или субботним пирожком ввалился ко мне Кочарян однажды солнечным апрельским днём.

– Уф, ну упарился… – он помахал полой слишком плотной для такой погоды куртки. – Слушай, жара на улице, прям пекло!

Он снял куртку, бесцеремонно бросив её на мой диван.

– Ты одевался бы по погоде, – сказал я.

– Я и оделся, ещё вчера… – ухмыльнулся Кочарян, распространяя терпкий запах пота, сигаретного перегара и какого-то гадкого дешевого парфюма из тех, что в странных бутыльках с кобрами или пистолетами рядами стоят на рынках и в переходах. – Ты не ворчи, сидишь тут без солнца, с лица, вон, сбледнул.

Ну… я никогда румяным и не был, даже когда был толстым юношей, а на воздухе я бываю побольше, чем он, только вернулись с места происшествия, я отдал стажёрам собранный материал, чтобы разобрали и систематизировали, после чего к работе приступил бы я. Мы отобрали бы баллистику, отдельно почвы, отпечатки обуви, биологический материал, вплоть до травинок и лепестков, нечасто это бывает полезно, но случается, по сосновым и лиственничным иглам находили преступников и их логова. Отпечатки – это моя любимая история… ну и так далее, и пошла работа над распутыванием комка шерсти в аккуратный клубок, из которого следователь вытянет нить и вывяжет расследование. Так что я ничего не ответил.

А Кочарян, между тем, открыл свою потёртую папку, в которой, как и все, носил дела и документы, и вынул коричневый конверт.