Через два дома от лавки Меира стоял магазинчик бакалейных товаров и вин Ляхмана. Хватило двух ударов короткими ломиками по замкам и десяток молодых мужчин носят из магазина на улицу бутылки и фляжки, выкатывают пару бочек, появляются ковши, стаканы и чашки. Сосредоточенно, словно выполняя ответственную работу, вся улица начинает пить. Женщины в толпе набирают бутылки в подолы, запасливые складывают их в кошелки, отправляют детей с сумками по домам.

Из лавки доносятся крики самого Ляхмана – пейсы у него уже вырваны, ермолка валяется на полу, у лапсердака оторван рукав. В спальне лавочника двое держат его жену, ее насилуют молча, сосредоточенно, женщина закусила от стыда и боли губы, закрыла глаза и молчит, не стонет.

Толпа на тротуаре рядом с винным магазином сильно поредела, остались лежать только упившиеся совершенно, и тем, кому только-только удалось припасть к влаге. Свернув с главной улицы, погромщики ушли на окраину города, евреи селились преимущественно там. Маршрут их пролегал извилисто, посещали еврейские лавки и магазинчики, там били стекла и хозяев, не находя хозяев крушили мебель, гадили в комнатах, уносили по своим домам все, что им приглянулось. Но главная цель – дойти до еврейских улочек не забывалась.

Тесно стоящие ряды домишек, в которые летят уже не комья грязи – камни и железки, разбивая стекла в окнах, круша ставни и двери. Не выручают мезузы на косяках, пергаменты со словами молитвы валяются в грязи под ногами, с любоью сделанные футляры раздроблены сапожищами. В окнах некоторых домишек стоят иконы, где-то католический или православный крест – их не трогают.

А вот в конце улицы маленький домик Сендера и Малки, у входной двери стоит их русский сосед, мастеровой Василий. В руках у Василия одноствольное охотничье ружье и стоит он лицом к улице.

– Проходи мимо, не задерживайся! Не замай!

– Васька, ты с глузда съехал? А ну бечь домой, не мешай обчеству жидов пощекотать!

– Я вот тебя сейчас картечем пощекотаю! Предупреждаю, кто двинется к дому Сендера, всех не смогу, но пару раз ружье перезаряжу, троих положить успею!

– Васька, отойди от греха, чего ты за жидов вступился! Они ж Христа нашего продали, без них в городе только чище будет!

– Христа, говоришь, продали? А это не ты ли, Митька, чтобы водкой напиться, крестик свой нательный продал? И что, кто из вас – Сендер или ты Христа продает? Говорю вам, Сендера и Малку не трогать, идить себе мимо!

– Да что ты так за них вступился?! Иди вон до своей Любаши, она тебя приголубит!

– Когда я на заработки уехал, а Любаша моя в горячке слегла, да трех мальцов обиходить некому было, ты, сволочь, пришел в мою хату хоть чем-то помочь? А Малка рядом с Любой сколько ночей провела, то лекарство дать, то попить. И малые мои были и обстираны, и накормлены, ни Малка, ни Сендер их из-за своего стола не выгоняли. Дети мне потом рассказывали, что своим сахарного петушка не дадут – моим в руку сунут! Пошли вон отсюда, сволота!

Камень был пущен в Василия метко, попал прямо в лоб. Падая, Василий успел пальнуть из ружья, да выстрел пришелся прямо в небо. К выпавшему из рук Василия ружью из дверей хатки метнулся подросток, перезарядил патрон и пальнул в толпу – держась за живот, по земле катался молодой мужик в красной шелковой рубахе, будто на праздник он шел, а не громить-разбойничать. Куда же с одним ружьем против погрома, уже через полчаса-час маленький домик Сендера ярко горел, горел вместе с хозяевами и детьми. Над Василием, оставшимся лежать снаружи, голосила его Любаша.

– Ицик, Исаак, что же это сделалось?! Почему ты не смог уговорить Меира… Как же так? Вы же компаньоны, вы вместе столько гешефтов…, – жена Исаака, Голда, обнимала сотрясавшуюся в рыданиях дочку. – Гой, русский сосед вступился за еврея и лежит сейчас с разбитой головой. Что же ты за еврей, Меир Суббота, как ты мог так поступить с нашей девочкой? Как ей теперь жить после сегодняшнего?!