Не один я запомнил на всю жизнь первый наш производственный день на «общих работах» – так назывались все виды неквалифицированного труда. Мы разравнивали почву для новой узкоколейки от вахты до Рудной. Рядом с инженерной бригадой трудились бригады смешанные. И сразу стало ясно, что из нас, инженеров, землекопы – как из хворостины оглобли. И не потому, что отлынивали, что не хватало старания, что не умели. Не было самого простого и самого нужного – физической силы.

Мы четверо, я, Хандомиров, Прохоров и Анучин, лезли из кожи, выламывая из мерзлой почвы небольшой валун, и лишь после мучительных усилий, обливаясь потом под холодным ветром, все снова хватаясь за проклятую каменюку, кое-как вытащили его наружу. И еще потратили час и столько же сил, чтобы приподнять и взвалить на тележку, – тащить его на носилках, как приказывали, никто и подумать не мог. А возле нас двое уголовников, командуя самим себе: «Раз, два, взяли!» – легко поднимали такой же валун, валили его на носилки и спокойно тащили к телеге, увозившей камни куда-то в овраги. А потом демонстративно минут по пять отдыхали, насмешливо поглядывая на нас, и обменивались обычными шуточками насчет важных Уксус Помидорычей и бравых Сидоров Поликарповичей. Физических усилий, той самой механической работы, которая в средней школе называется «произведением из силы на путь», мы тратили вдесятеро больше их. Но нам не хватало малости, что у них была в избытке, – выплеснуть разом, в одном рывке это единственно нужное и трижды клятое «произведение».

В барак на отдых мы в этот день не шли, а еле плелись. Нас не могли подогнать даже злые крики конвойных, принявших нас у вахты, – в зоне конвоев не было, там на время мы становились как бы свободными.

– Бригада инженеров, шире шаг! – орали конвойные и для острастки щелкали затворами и науськивали, не спуская с поводков, охранных собак. Собаки рычали и лаяли, мы судорожно ускоряли шаг, но спустя минуту слабели – и снова слышались угрозы, команды и собачий лай. В бараке каждого ожидала горбушка хлеба и миска супа, но и того и другого было слишком мало, чтобы надежно подготовиться к завтрашнему вкалыванию: никто и наполовину не наелся.

На мои нары уселся Прохоров – он обитал на втором этаже, но так обессилел, что не торопился лезть наверх.

– Сережка, дойдем, – сказал он. – Ситуация такая: нас хватит недели на две. А за две недели шоссе не выстроить. Наша пайка не восстанавливает силы, чую это каждой клеточкой.

К нам подсел Хандомиров.

– И такой пайки скоро не будет, – предсказал он. – Она полная, поймите. Мы же не вытянули нормы, и завтра не вытянем, и послезавтра. И нас посадят на гарантию, никакой горбушки, никакой полной миски дважды в день! Триста граммов хлеба утром, триста вечером, а баланда – только утром. Полный пайки не хватает, а если половинная?

– Что же делать? – спросил я.

– Выход один – зарядить туфту! И не кусочничать! Туфту такую внушительную, чтобы минус превратился в плюс. Без туфты погибнем.

– Мысль хорошая, – одобрил Прохоров. – Одно плохо: не вижу, как это сделать.

– Будем думать. Все вместе и каждый в отдельности. Что-нибудь придумается.

Ничего не придумалось ни на другой день, ни в последующие. О выполнении землекопной нормы не приходилось и мечтать. Зловещее пророчество Хандомирова осуществилось: на третий день бригаду посадили на уменьшенную продовольственную норму. Несколько человек пошли в медицинский барак выпрашивать освобождение от земляных работ. Им отказали, но было ясно, что скоро многие свалятся – и лепкомам придется самим тащить их больницу. В лагерной рукописной газете, вывешенной на стене клуба, клеймили позором инженеров – симулянтов и саботажников, проваливающих легкие нормы, с которыми справляются все землекопы. Мы пошли к новому бригадиру и пригрозили, что вскоре ему некого будет выводить на работу.