Перрина оглянулась и увидела слева от себя длинное строение, которое могло быть как жилым домом, так и чем угодно другим. Стены некогда соорудили из чего попало: и из кирпичей, и из досок, и из бревен; крыша была частично из картона, частично из просмоленного полотна; окна – из стекла, и из бумаги, и из листового цинка, и из дерева. Все это было построено с каким-то наивным искусством: словно тут похозяйничал Робинзон с несколькими Пятницами.

Под навесом человек с всклокоченной бородой разбирал ворох тряпья, раскидывая его по корзинам, расставленным вокруг него.

– Подойдите, – сказал он, – только не раздавите моих собак.

Перрина подошла.

– Что вам угодно? – спросил человек с бородой.

– Это вы владелец Шан-Гильо?

– Говорят, что я.

Девочка в нескольких словах объяснила, кто она и чего хочет. Он слушал ее и, чтобы не терять золотого времени даром, налил себе стакан красного вина и осушил его залпом.

– Все это можно, если только мне заплатят вперед… – сказал он, оглядывая Перрину.

– А сколько?

– Сорок два су[6] в неделю за фуру и двадцать одно су за осла.

– Это очень дорого.

– Меньше не могу.

– Это ваша летняя цена?

– Это моя летняя цена.

– А можно будет ослу есть репейник?

– Можно какую угодно траву, если у него есть зубы.

– Мы не можем платить за неделю вперед, потому что так долго не останемся: мы в Париже проездом и направляемся в Амьен.

– Все равно; в таком случае шесть су в день за фуру и три за осла.

Она пошарила в кармане своей юбки и, вытащив оттуда девять монеток по одному су, сказала:

– Получите за первый день.

– Можешь сказать своим родителям, чтобы въезжали. Сколько вас всех-то? Если целая труппа, то еще по два су с человека.

– Я только с мамой.

– Ладно. Почему же твоя мать сама не пришла договариваться?

– Она больна и лежит в фуре.

– Больна? У меня не больница.

Перрина испугалась, что он откажет им.

– То есть она устала: мы ведь издалека.

– Я никогда не спрашиваю у постояльцев, откуда они.

Он указал рукой на угол своего «поля» и прибавил:

– Фуру поставишь вон там, а осла привяжешь. Если ты раздавишь одну из моих собак, заплатишь за нее сто су.

Она пошла к воротам. Он остановил ее.

– Выпей стакан вина.

– Благодарю. Я не пью.

– Ну, так я за тебя выпью.

Он опять опрокинул себе в горло целый стакан и принялся разбирать тряпье, которым порой приторговывал.

Привязав Паликара в указанном месте, причем осел довольно долго брыкался, Перрина вошла в фуру.

– Ну, вот, мама, мы и приехали.

– Какое счастье, что мы постоим на месте, не будем двигаться и трястись. Боже мой, как велика земля!

– Теперь нам можно и отдохнуть. Я приготовлю обед. Тебе чего хотелось бы?

– Сначала пойди распряги Паликара, задай ему корм, напои его. Он ведь тоже устал, бедняжка.

– Здесь очень много репейника и есть колодец. Я сейчас пойду и все устрою…

Девочка вернулась очень быстро и принялась собирать все, что нужно для готовки. Она достала переносную глиняную печь, несколько кусков угля и старую кастрюлю, потом вынесла все это на воздух, зажгла уголь и долго изо всех сил дула на него, став перед печкой на колени.

Когда уголь разгорелся, она вернулась к матери.

– Хочешь рису?

– Мне и есть-то почти не хочется.

– Или чего-нибудь другого. Скажи, я достану. Хочешь?

– Ну, давай рису…

Перрина бросила в кастрюлю горсть риса, налила воды и начала кипятить, помешивая двумя беленькими палочками. От огня она отошла только на секунду и то лишь затем, чтобы посмотреть, что делает Паликар. Ослик чувствовал себя прекрасно и усердно жевал репейник.

Приготовив рис как следует, то есть ничуть его не переварив, девочка выложила его горкой в деревянную плошку и отнесла в фуру. До этого она уже поставила перед постелью матери небольшой кувшинчик с колодезной водой, два стакана, две тарелки и две вилки; водрузив тут же плошку, сама она села на пол, поджав под себя ноги.