Это вполне моя мысль; я знаю, что она отдаёт «обскурантизмом», что это «счастье» обернулось для страны замедленностью экономического роста и отсталостью в просвещении, но я считаю, что трезвому взгляду надо видеть в исторических явлениях неизбежную их двойственность – любые приобретения оплачиваются потерями, зачастую невозвратимыми. Благо «просвещения» принесло людям безверие и мелкость душ, зло «крепостного права» триста лет хранило живительную теплоту крестьянского (христианского) мира, а блага «научно-технической революции» всё решительнее отнимают у человека естественную среду обитания. И так далее. У Хомякова и славянофилов было гораздо меньше поводов придти к такой мысли, чем у нас, и меня восхищает их прозорливость. Это – озарение.
«Россия приняла в своё великое лоно много разных племён… но имя, бытие и значение получила она от Русского народа (т. е. человека Великой, Малой, Белой Руси). Остальные должны с ним слиться вполне: разумные, если поймут эту необходимость; великие, если соединяться с этою великою личностью; ничтожные, если вздумают удерживать свою мелкую самобытность. Русское просвещение – жизнь России».
Подумать только, что в «николаевскую эпоху» можно было высказывать такие вещи, которые в наш просвещённый и гуманный век не только писать, но и читать опасно… Францию Хомяков называет страною в высшей степени «антихудожественною» – а ведь он не мог знать, что извращение искусства, порча таланта «на корню» зародится именно в этой стране.
О «русском просвещении» он дальше пишет, что это вера – «вера православная».
И по поводу Аксакова: «Нежность души не имеет ничего общего с изнеженностью; она принадлежит энергии, как истинная грация не существует без внутренней силы».
Чудо – как хорошо!
Десятый час, а Лиза уже спит – редкий случай…
Каждый день бываю в библиотеке – обыкновенно с утра, часа на четыре; во второй половине дня – прогулки и домашние дела. Сегодня вечером ходили в гости к Татьяне Ивановне. Она «церковница» – крупная, но очень подвижная женщина, с большим круглым, простецким лицом. К нам приглядывается с живым любопытством: то ли не верит своим глазам (такие молодые и – верующие?), то ли «не может наглядеться». Она вхожа к владыке и в Покровском храме как будто пользуется известным авторитетом. Познакомились мы с нею по дороге: живёт она в наших краях, и как-то мы сошли на нашей остановке с одного трамвая… Время от времени она испытующе говорит:
– Надо вам сходить к владыке…
– Зачем? – пожимаю я плечами.
– Познакомиться! – многозначительно говорит она.
– Да неловко как-то. Всё-таки владыка – человек занятой… Вон, к нему со всей епархии едут со своими заботами и печалями… А мы – «познакомиться»!
На мои отговорки она обычно отвечает укорительным взглядом, но аргументов не находит.
Лизанька перевязывает куклу ленточкой:
– Смоки («смотри»! – хотя, пожалуй, она уже говорит не просто «смоки», а уже подыскивается под истинное звучание: «смок’и»), как я завинува (завернула)! Как я жёсько зак’епила (закрепила)!
Разглядывает патриарха Пимена – на церковном календаре, что висит у нас над столом.
– Это патриарх, Лизанька. Самый главный батюшка…
– Самый гамный батюхка, – с уважением повторяет она, – и в с’япе (в шляпе)…
– Это – митра.
– Ско (что)? – переводит она на меня свои чистые глазки.
Морщась, я полощу рот водкой (зуб болит).
– А ки тё деваешь? (а ты что делаешь?)
– Лечусь, Лизанька.
Смотрит внимательно и вдруг смеётся:
– А помних, отесинька, ви вино пии? (вы вино пили)
– Где? когда?
– Кам, в дивене… (там, в деревне)
И, скроив гримаску, хихикает: