– Лизанька, вынь пальчики изо рта! Разве ты медведь?

– Нек… А катяка (котята) вапки не сосут?

(Чаще всего она представляется Котёнком)

– Нет, конечно.

Вынимает пальчик, глядит на него, вздыхает. Поднимает глазки и говорит с убеждением в голосе:

– Нек! Койко (только) мегвеги!.. Вок как (вот так) засюнут вапку в ’ок (в рот) и посясываюк… (посасывают)

Вечером – прыгает на диване, не хочет надевать пижамку.

– Р-р-р, – говорю я, – где пижамка? дай-ка я надену!

В первом испуге Лизанька кидается к штанишкам, хватает их, прижимает к груди:

– Уходи, мегвег (медведь), – говорит сердито (сердится, что испугалась).

Но тут же в глазах вспыхивает любопытство:

– Не бойся, мегвег… вок, иди сюга… тибе хэ пижамка не погойдёт…

– Подойдёт, – рычу я.

Она примерочно вытягивает ручки и, склонив головку, как истый закройщик, примеряет пижамку ко мне:

– А гавай… (давай)… Гавай к нохкам п’иохым (к ножкам приложим)… вихъ, не пагхогик… (видишь, не подходит)

Я печатаю; Лиза стоит в углу, маминька над нею – скорбным памятником справедливости. Размазывая слёзы по щекам, маленькая девочка жалуется:

– Кага ты меня наказываех, ты совсем не маминька! Не маминька, а звеухка!

Сижу за письменным столом, Лиза – напротив, увлечённо щёлкает ножницами. Я взглядываю:

– Лиза! Что ты делаешь? Это же хороший конвертик!

Она пугается – ножницы вздрагивают в ручках. Губки кривятся:

– Я хэ… у вас же много есь… я же…

Я уже досадую на свой невольный крик (подумаешь, конвертик!):

– Ну-ну, ничего… Ничего страшного, Лизанька. Но ты уж в следующий раз спроси прежде, можно ли. Хорошо?

Глаза её полны слёз, но она пока удерживается и кивает. И только когда я возвращаюсь к своим занятиям, слышу в кухне плачущий голосок:

– Маминька! Эко не бега (это не беда), шко я конвентик поезаа (порезала)?

Такая жалость! Бросаю всё, иду утешать. Оля меня встречает укоризною:

– Лиза жалуется, что с нею грубо разговариваешь.

– Ну, не грубо, – смущаюсь я, – резковато только… Нечаянно.

Этот месяц у меня неожиданно оказался излишне «детективным». Как-то я заехал в библиотеку за очередным томиком Шиллера, но застрял у полки с Kriminalroman’ами и набрал с собою – читать в автобусах и трамваях, на прогулках с Лизою. Что хорошо в таком запойном чтении – я в конце концов совершенно забываю, на каком языке читаю… И всё же нашлись две по-настоящему интересные книги: некоего Хорнунга, зятя Конан Дойля, по следам тестя писавшего в приключенческом жанре, только на материале своих путешествий по Австралии, и «Невероятные преступления» Питаваля (этот парижский юрист XVII века своими очерками породил двухсотлетнюю серию публикаций о процессах по чудовищным преступлениям; на Западе, оказывается, это известное имя, даже странно, что в нашей словесности о нём нет никаких упоминаний! Хотя…)

Ждут своей очереди ещё три детектива, среди них довольно изобретательные французы Буало и Нарсежак, но далее идут уже совсем почтенные авторы: Гессе, Джозеф Конрад, Натаниель Готорн и Фолкнер. На русском подобных книг мне просто не найти. Сейчас читаю «Ivanhoe» W.Scott’а.

И всё же русский список более почтенен: письма Хомякова, «Дневник писателя», «Лавка древностей», статьи Флоренского и монография о Меньшикове (не о публицисте, а о сподвижнике Петра).

Оля написала Танечке: «…В последнее время мне пришлось познакомиться с некоторыми бабушками, и невозможно было без слёз смотреть на чистоту и бескорыстие их; всё это идёт из той неведомой для нас и прекрасной жизни, и всё это уходит – и с чем остаёмся мы?

…Володя на постоянную работу ещё не устроился, но зато временно работает в храме. Уходит утром на весь день; устаёт, конечно, да и дни у нас стоят жаркие, до +30° в тени. Но ни одной его работой я не была так довольна, как этой. Общается он исключительно со стариками – такими благообразными, с длинными бородами. С завтрашнего дня будет искать постоянную работу; вероятнее всего, дворником.