– Лиза, почему ты сняла сапожки?

– Я мегвег. У миня оскые кохти (острые когти), я могу сапохки п’огыявить! (продырявить)

Собираемся в магазин, я мечусь озабоченно. Лиза подпрыгивает, смеётся:

– Азвесеись!.. (развеселись)… В Самаю пайгём!.. (в Самару пойдём)

А вот мои:

Оля, как-то искусно сложив бумажку, вырезала Лизаньке стрекозу (очень похоже). Но Лиза показывает мне на вырезанный узор на листе и говорит:

– Эко съег (след) ак скеказы… (от стрекозы)

А комарик, которого Оля вырезала следом, так Лизе понравился, что она носила его гулять, засунув в варежку. Пришли домой, снимаем варежки. Скомканный комарик падает на пол. Лизанька, присев, поднимает:

– Вихъ, какой он бегненький! (бедненький)

На кухне (маминька готовит обед – пшённую кашу):

– А я пхэно (пшено) кухаю!

Играет в «лифк»:

– Пасяхыи!.. (пассажиры)… Сягитесь!.. (садитесь)… Би-би!.. Пасахыи!

Сидит на диване, вертит в руках бумагу:

– Нохниньки гай! (ножницы)

– Лиза! – укоризненно говорю я.

Поднимает глаза, извинительным тоном:

– Похауйска! (пожалуйста)

Оля: «Я усыпляла Лизаньку – мы устроились на диване, укрылись пледом, Лизанька с закрытыми глазками всё ворочалась: прижмётся ко мне то одним, то другим боком, то вдруг погладит меня ладошкой по щеке.

Я поймала её ручки, расцеловала и сказала:

– Лизанька, мне так нравятся твои ручки! Подари мне одну? А я тебе свою подарю.

Лизанька забеспокоилась:

– А как я кибе гам? Они хэ кепко пик’еены… – Она подёргала свою ручку, покряхтела и вопросительно добавила. – А?

– Ну, как-нибудь открути, Лизанька. Очень мне нравятся маленькие ручки.

Лиза ещё больше заволновалась, заговорила громко:

– Как хэ я откутю? Они хэ во как п’ыгаюк (прыгают), а не кутятся.

– Ну, пожалуйста! – не отстаёт маминька.

– Миня вег Гасьпог так сдевав. Маинькие утьки сдевав. И никтё не мохэт мои утьки носить – ни отесинька, ни бабухка… У кибя свои утьки…»

Иногда плачущим голосом говорит:

– А я асти ни хочу!

Оля её поддерживает:

– Ну, и не расти, Лизанька.

– А как хэ? Я вег кухаю!

Я снова наращиваю темп чтения: пересмотрел у батюшки стопку Журналов Московской Патриархии: интересные статьи встречаются редко, в дореволюционных журналах содержание было богаче – даже просто фактами. Наткнулся, правда, на статью Флоренского – не знал, что его имя выплывает из-под запрета; судя по содержанию, это кусок из «Водоразделов мысли», и по «кусочности» своей он показался мне не совсем внятен. Наткнулся на машинописную брошюру, озаглавленную просто «Литургия» и подписанную скромно «преосв. Иоанн» (похоже, это труд нашего владыки). Вполне академична, как курсовая или дипломная работа.

Далее: статьи Соловьёва, «Идеалы христианской жизни» Поселянина, «Глас Доброго Пастыря», «Покаянный канон» св. Андрея Критского, переведённый стихами… И новеллы Томаса Манна на немецком – единственно художественное произведение для меня в этом месяце. Ах, нет! Ещё «Ифигения в Тавриде». И начал читать Шиллера.

Вновь похолодало; третий день подряд выпадает снег; дни пасмурны. Я приболел немного, но уже выздоравливаю; зато заболевает Лизанька. Тёща уехала – в Ригу – покупать шубку для Лизаньки. Милые мои сидят дома одинёшеньки.

Дал Лизаньке стопку адаптированных немецких книжек. Сложила их стопкою, считает:

– Ась! Гва! К’и!.. Вок! цеую скопку (целую стопку) бугим чикать!

С нами читают и зверушки – собачку Тимку учу я:

– Мяу-мяу!.. Гав-гав-гав!..

У Лизаньки – лисёнок. Соображает по ходу сама:

– Мяу-мяу!.. лись-лись-лись!..

Теперь я – медведь. Лизанька кормит меня из ладошки:

– А эко бугек поспеххэе (будет поспевшее) ябако (яблоко). Ну, кухай, кухай…