Подчиняя логике поступков, фильм вёл меня, послушную, по извилистым тропам придуманного пути. Таким был мой негласный договор с мифом. Я черпала в нём опыт сострадания и силу любви, училась различать маски притворства и лики истинных проявлений.

И вот неожиданное свидетельство одноклассника своим грубым вмешательством заставило меня осознать свою уязвимость. Окончательно смутило снисходительно-сочувственное обращение ко мне вперемешку с неприятным, булькающим смехом. И когда действие развернулось на экране снова, я уже не чувствовала себя свободной в проявлении эмоций. На этом зажиме – в ощущении постороннего взгляда – досмотрела сконструированную сагу. Умерила пыл! И успокоилась окончательно, тем более что счастливый конец всё уравновесил. Внешне же вышло так, будто именно Колесов пресёк во мне тягу к второсортной – вызывающе открытой – чувственности, сверхъестественно возводящей на гребень волн чужих страданий.

Это можно считать последним «индийским» впечатлением в моей жизни, которое я себе позволила. Отдалась всей душой переживанию уже в рафинированно развитом состоянии ума и сердца – с дочерью, в её восемь лет, в музыкальном фильме «Танцор диско», оставившем напоследок эффект сказочного фейерверка – неоспоримой зрелищности индийской пластики танца артистов. Под стать и ожидаемая развязка: добродетель – торжествует, порок – наказан. Идеально работающий канон как нельзя лучше отразился на зрительском счастье моей Ларисы. Под занавес – кафе со всякими вкусняшками и долгий обмен эмоциями как желанный для души эффект последействия, который не менее важен и не менее чудесен для индийской истории. Наслаждались с ней в тот памятный летний денёк нашим отдыхом в родном городе – в избыточно приветливой реальности с волшебным шлейфом, оставленным феерией сказки. Казалось, мир обнимал и нежил нас возможностью жить друг для друга, и яркими впечатлениями, и своей бесконечной любовью.

Так и должно быть с ним, с индийским вариантом киноискусства: все краски жизни-яви воспринимались после него обострённо, благодарно. В общем, куда значимее, чем до этого, казались люди, свет и воздух.

Мама в моём детстве изо всех сил стремилась привить мне свой вкус. Если привозили индийский фильм в клуб, я заранее знала, прочитав афишу на щите, прибитом к столбу на автобусной остановке, что сегодня я уж точно пойду в кино: с лёту найдутся денежки. Бывали случаи, что она смотрела фильм в городе без меня, и тогда в свободный от работы день обязательно находила час, чтобы посвятить его пересказу особенной, как всегда, истории, если отнестись к событиям всерьёз. Но по-другому маме и не хотелось всё это расценивать. Иначе и не стала бы она посвящать меня в проживание щемяще трагических обстоятельств чьей-то судьбы, хоть и со счастливым, слава Богу, концом. Я становилась её желанной собеседницей на весь период душевного всплеска. С любопытством наблюдала за её мимикой, жестами, слушала голос, передающий возбуждённые чувствами интонации. В общем, доверчиво нагружалась без меры, всецело поддаваясь её впечатлению. Становилось ясно, что в такие моменты она видит во мне чуть ли не подругу – только сиди и слушай. Индийские фильмы мирили нас больше, чем, к примеру, моя искренняя попытка загладить вину, внушённую за плохое исполнение какого-либо дельца или проступок (плохо ела за обедом, пришла с прогулки позже обычного, неровно застелила покрывало – да мало ли косяков может быть в пять-шесть лет?!). Я усвоила главное: есть в жизни ситуации, которые потрясают маму до глубин, и она не в состоянии унять свои эмоции хотя бы тем, что других вполне утешало: да всё это придумано по одной и той же схеме, иначе говоря –