Анна пропадала в компаниях таких же пьющих. Каков был контраст между тем, какой она выходила на сцену, воздушной, манящей всех мужчин, и тем, какой она становилась: непричесанной, шатающейся, с потухшими глазами после очередной попойки. Я боялся за нее, ведь люди в пьяном состоянии совершают поступки, о которых потом сожалеют, и поэтому выискивал, вытаскивал ее из этих компаний.

По моему настоянию мы ходили к психологу, делали кодировки, но… мою любимую вновь и вновь захватывала пьянящая круговерть отравы, увлекая вслед и мою душу. Однажды я понял, что она смеется надо мной, ей явно доставляло удовольствие видеть, как я буквально бегаю за ней. Она уже издевалась, забираясь на соседний подъездный балкон с бутылкой коньяка, наблюдая за мной, ждущим и страдающим у подъезда ее многоэтажного дома. Иногда она специально не отвечала на мои звонки по телефону, зля меня, не появлялась в назначенное время. Я негодовал и… прощал.

Она, отдаваясь воле случая, часто бесцельно блуждала по окрестным улицам и дворам. Среди знакомых пьяниц и заблудших бродяг ей было необыкновенно хорошо. Крики пьяных, эта адская свистопляска, была тем хаосом, который заглушал все противоречия окружающего мира с его проблемами и трудностями. Я пытался понять ее мир, но ощущал чужую жизнь, непонятное возбуждение горькой накипи общества, этой толпы, которая давала волю своим низменным, грубым инстинктам. И, когда я находился рядом с ними, я чувствовал себя чужаком, вторгшимся в какой-то другой мир. Между нами была стена. Слышались пьяные выкрики, мир становился грубее и низменнее. В сумерках на пятачок перед ее подъездом выползали страждущие, ночные фигуры, чтобы выпить и поддержать догорающий уголек поблекшей жизни, не думая, что он все равно преждевременно потухнет в какой-нибудь больнице. Под деревьями сгущалась душная, дурно пахнущая тьма. Ясность сознания сочеталась с бредом. Здесь можно было не думать о работе, доме – после очередной дозы было необычайно весело. Все казалось легким. Смешными были падения и травмы, и даже если кто-нибудь околевал, не доползя до дома. Лишь в одном случае смех переходил в гнев – когда происходил дележ спиртного. Все мерилось им. Если кто-то не сбрасывался на вино, то, припомнив это на следующий день, гнали прочь, чтобы бедняга принес деньги или бутылку. Если кто-то угощал женщину, то считал, что она ему должна отдаться. Здесь негласно властвовал его величество Алкоголь. Эти несчастные такими себя не считали. Они как мутная грязь, осевшая на дно, не видели чистой воды на поверхности. Как правило, все пьяницы были одиноки, без семьи. У матерей-одиночек маленький ребенок уже мог показать рукой, как пьет его мама. Пьющих не смущало, что их дети, видя частую смену партнеров у родителей, в будущем будут равняться на эту реальность.

В моменты трезвости Анна сожалела о происшедшем, никогда не признаваясь в этом вслух. Друзья убеждали меня, чтобы я ее бросил, что женский алкоголизм не излечим. Я же, словно зомбированный, думал о ней днем и ночью. Я верил в силу своей любви. …Так прошел год, унесший у меня много моих душевных и физических сил. Страх, что любимая женщина вновь сорвется, снова возьмется за рюмку, грозил мне нервным истощением.

Однажды, после очередного ночного приключения, она пришла домой побитая. Как она рассказала, ее домогался незнакомец, которого сильно разозлила, не ответив взаимностью. Ее подавленное состояние расположило к откровенному разговору. Выяснилось, что ей давно все надоело в жизни, ничего не удивляло. Пение и преподавание являлись всего лишь заработком. Этот случай и наш разговор придал Анне решимости попробовать изменить свою жизнь, согласившись на мои некоторые условия.