Потом мы встаём и уходим. Птичку с острым клювиком не удалось увидеть. Я чувствую какое-то сомнение, что она вообще была…

Эти воспоминания, оказывается, хранились! Казалось, их никогда не было. Фотография среди других фотографий у бабы Марфы на стене удивляла меня с самого детства: «Неужели это я такой маленький и толсты между мамой и папой?». Больше было некому быть, но между этим снимком и мной бежала трещина беспамятства… Одна фотостудия в городе регулярно погружала меня в глубокие раздумья. Поворот в одну сторону погружал, а в другую – нет: я точно знал, что это не туда. А в нужную сторону среди ширм, стульев и игрушек для детей всегда в последнюю очередь я находил глазами деревянную камеру на треноге. Она казалась мне, почему-то, в три раза меньше, чем должна быть. В этой студии работал приятель. Он ничего не знал про такие большие камеры, говорил: «Всегда такие были». Никто не помнил и фотографа с бородкой.

Андрей Белый в романе «Петербург» выразил поиски души вполне понятно: «Сознание Николая Аполлоновича тщетно тщилось светить: оно не светило, как была ужасная темнота, так темнота и осталась… Стаи мыслей слетели от центра сознания, будто стаи оголтелых, бурей спугнутых птиц, но и центра сознания не было; мрачнейшая там прозияла дыра, перед которой стоял растерянный Николай Аполлонович, как перед мрачным колодцем.... стаи мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь копошились там какие-то дряблые мыслишки. … Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но центра сознания не было; перед глазами была подворотня, а в душе – пустая дыра; над пустою дырой задумался Николай Аполлонович».

По поводу центра сознания ничего не может сказать и восточная мудрость. По её мнению, чтобы отыскать «я», никакие мысли не подходят, они – результат деятельности «я». Ницше, в конце концов, разрубил Гордиев узел: «Нет никакого «я»!». Всё-таки Канту удалось рассмотреть в центре сознания стремление ко всё большему обобщению в кругу наших понятий. Таким путём разум достигает идеи Бога, своего последнего обобщения, после чего покидает почву опыта и перестаёт вырабатывать достоверные знания: «В пустоте его крылья не прокладывают никакого пути».

Нападки на Канта были по мелочам. В основном от тех, кто не читал его, а пользовался комментариями. Это особенно касается физиков, которые любят повторять, что пространство и время совсем не то, что думал о них Кант. Он, кстати, был физиком и сохранил для «коллег» эмпирическую реальность пространства и времени, а, как философ, использует их, как форму чувственности – трансцендентальную идеальность. По Канту, мы созерцаем с их помощью в себе явления: «Душасхватывает явления по законам пространства и времени». «Вещи в себе» существуют за пределами сознания и не познаваемы, являются в формах созерцания, и пространство и время – всеобщие формы таких созерцаний. По Канту, пространство – «не дискурсивное понятие, а чистое созерцание», время – «не дискурсивное понятие… а чистая форма чувственного созерцания». «Внутреннее чувство, посредством которого душа созерцает самое себя или своё внутреннее состояние, не даёт, правда, созерцания самой души как объекта, однако есть определённая форма, при которой единственно возможно созерцание её внутреннего состояния, всё, что принадлежит к внутренним определениям, представляется во временных отношениях. Вне нас мы не можем созерцать время, точно также как не можем созерцать внутри нас пространство».

Николай Аполлонович читал Канта, но забыл, что душу невозможно созерцать, иначе бы он оставил свои попытки увидеть центр сознания.