Я не хочу такой любви. Лучше вообще прожить без любви, чем получить такое безумие, несущее только смерть.

Когда была хорошая погода, нас выпускали погулять во дворе. Двор был затянут по периметру сеткой, с колючей проволокой наверху и камерами слежения. Когда же шел дождь, мы проводили время в общем зале. Мне нравилось сидеть у окна и просто смотреть. Под окном постепенно образовывалась лужа, и я любила смотреть на отражение в ней. Как в Зазеркалье. Я придумала сказку о том, что я прыгнула в лужу и оказалась в зеркальном мире, где все наоборот. И представления сумасшедших – правда, а те, кто считаются нормальными, на самом деле вовсе не существуют. И правда, как определить, нормальный человек или нет? Относительно чего? Относительно общества? А если само общество ненормальное?

Так можно было додуматься до любой ереси, как говорила моя мама, поэтому я переставала думать и просто наблюдала.

Во дворе жила кошка. Внутрь ее не пускали, но больных она очень радовала, поэтому ей разрешали жить при больнице. Официально она считалась кошкой доктора Кейна, но за ней следил весь персонал. Звали ее Джазз. Она была почти котенком: черная, тонкая, с аристократической белой грудкой, белыми лапками и дикими зелеными глазами. Может быть, сказывалось место, где выросла Джазз, но она тоже была несколько сумасшедшей. Она была любопытной, игривой, умненькой и до невозможности пугливой. От крика или резкого звука шерсть на ней поднималась дыбом, хвост становился в два раза толще и торчал трубой, она округляла спину, выпускала когти и начинала скакать как-то боком.

В спокойные времена она вела себя так, как будто у нее в роду были Каролинги. Ей ставили миску – она даже не поворачивала голову, словно созерцание и погружение в себя гораздо важнее еды. То есть Джазз, конечно, была кошкой, но, может быть, и не вполне животным. Она любила устраивать представления, бегая за солнечным зайчиком, которого пускал кто-нибудь из сестер или больных, но иногда, игнорируя всех, она лежала горделиво, как Клеопатра, и только по напряженным чутким ушкам и нетерпеливому кончику хвоста было видно, что она настороже. Говорили, что ей всего 9 месяцев, значит, по человеческим меркам – 16—18 лет, моя ровесница. И этим Джазз нравилась мне еще больше.

Однажды в больничном дворе появился чужой кот. Это был полудикий матерый котяра, рыжий и наглый, с разорванным ухом и повадками отпетого хулигана. Охранник прогнал его. На следующий день кот пришел снова. Он сидел на почтительном расстоянии и смотрел на отдыхающую Джазз. Сначала она просто лежала, потом стала подергивать хвостом, наконец вскочила, ощетинилась и боком ускакала под лестницу. Кот встал и с достоинством удалился.

С того дня началось их противостояние. Кот приходил, садился и просто смотрел. Иногда подходил ближе, словно пробовал расстояние. Ближе, чем на три-четыре метра, Джазз не подпускала его – она улепетывала, сверкая своими зелеными глазами. Кот, которого все в больнице окрестили Прохиндей, уходил.

Однажды он сел на привычное расстояние, потом встал и начал отходить. Снова сел. Джазз, как завороженная, пошла за ним, потом, словно опомнившись, опять ощетинилась и в два прыжка убежала.

То же самое произошло на следующий день. Уже вся больница была прикована к этому шоу. Если Прохиндей приближался – Джазз отпрыгивала, если отходил – она следовала за ним.

– Куда идешь, дура?! – волновались старушки, выпрыгнув из Альцгеймера. – Он заманивает тебя!

– А может, это любовь? – спрашивала актриса, поглаживая свой живот.

– Любовь?! – фыркала женщина, обварившая мужа. – Сначала подманит, потом использует и бросит. Да еще обрюхатит.