Мои первые ассоциации с понятием «минимализм» были порождены не миром материальных благ, а искусством. Этот Минимализм с большой буквы М отличается от тех идей и товаров, которые сегодня называют минималистскими. Впервые я познакомился с минималистским искусством в старших классах и потом самостоятельно изучал его в библиотеках. Меня притягивали гладкие яркие поверхности произведений искусства середины XX века: металлические скульптуры Дональда Джадда, флуоресцентные лампы, установленные Дэном Флавином на стенах галереи, и умиротворяющие разграфленные линиями холсты Агнес Мартин. Эта же суровая эстетика существовала и в архитектуре – в жестких ребрах и воздушных пространствах зданий в стиле Баухаус[1], которые так сильно отличались от дома моего детства, обитого деревянным сайдингом и устланного коврами. Минимализм предлагал неожиданный взгляд на мир и новый способ существования в нем. Этот способ не сводился просто к жизни с малым количеством вещей.

Позже минимализм стал моей жизнью. В 2008 году, когда разразился финансовый кризис, я учился в колледже. Мне еще не надо было искать работу, но я видел, как экономическая ситуация круто изменила планы моих одноклассников. Зная, что работы им не найти, они отложили начало трудовой деятельности, поступили в магистратуру и стали получать стипендию. Мой выпуск был в 2010 году, и до последнего момента я не представлял, где буду работать: вакансий нигде не было. К счастью, мне удалось получить оплачиваемую практику в журнале об изобразительном искусстве, который издавался в Пекине. Я собрал два чемодана и отправился в Китай. Жил я в здании, которое когда-то было общежитием для рабочих-коммунистов. Мой американский друг, не сумевший найти работу дома, в конце концов приехал ко мне и спал в моей гостиной. Потом мне предложили работу в Нью-Йорке: сайт, публиковавший материалы об искусстве, приглашал меня на должность штатного корреспондента и обещал платить 2000 долларов в месяц наличными в конверте. Я снова собрал чемоданы. В течение всего третьего десятка своей жизни я снимал комнаты на правах субаренды или жил в перенаселенных многокомнатных квартирах в Бруклине. Я покупал в ИКЕА недолговечную мебель и владел вещами, которые легко было перевозить с места на место. Каждое новое жилье я обставлял словно номер в отеле, откуда вскоре придется спешно выезжать.

Когда я работал над этой книгой, я жил в квартире, где мог, не вставая с места, посмотреть вокруг и пересчитать все свои вещи. Ни диван, ни кровать, ни телевизор, ни игровая приставка, ни обеденный стол таковыми не являлись: они принадлежали моему соседу. Моей собственностью были письменный стол и книжная полка, на которой лежала большая часть важных для меня вещей: книги, бумаги, несколько произведений искусства. Если вы недостаточно богаты и недостаточно креативны, чтобы обеспечить себе «просторную» жизнь, то для вас в Нью-Йорке остаются только два варианта: либо поселиться в крошечной квартирке и забить ее вещами доверху так, что в конце концов в ней будет невыносимо находиться, либо жить как минималист. Если у вас нет ни подвала, ни лишних шкафов, ни свободных комнат, чтобы сложить туда вещи, приходится «кондоировать».

Рецессия, помимо всего прочего, открыла множество новых возможностей для минимализма. Экономика застыла, и в результате этого возникла эстетика необходимого. Стало модно заниматься шопингом на барахолках. Стиль сельской простоты стал крутым: доказательством этого может служить журнал о моде Kinfolk, основанный в Портленде, штат Орегон, как раз во время кризиса. Его статьи совершенно ясно (может быть, слишком ясно) демонстрировали: не нужно слишком много денег для пикника с друзьями, нарядившимися в самостоятельно сшитые деревенские одежды. Бруклин наводнили бородатые псевдодровосеки, пившие из стеклянных банок с завинчивающимися крышками. На фоне этой эстетики показное потребление предыдущих десятилетий казалось не только омерзительным, но и недосягаемым. Это хипстерство псевдосиних воротничков подготовило почву для популярности глянцевого потребительского минимализма – а он проявился сразу же, как только экономика начала оживать. То, что мы, миллениалы, с такой готовностью приняли минимализм, – вполне логично. Дело в том, что у моего поколения никогда не складывались здоровые отношения с материальной стабильностью. Мы жили в условиях, когда либо было доступно слишком мало ресурсов, либо за оставшиеся шла ожесточенная борьба. Впрочем, по такому сценарию живет не только наша возрастная группа, и круг таких людей с каждым годом расширяется.