Вмале обретя, каку-никаку, крепость, в до энтого трясущихся коленях, он шагнул уперёдь да склонившись, поднял с пола туло и ту саму дубину от каковой сице пострадал. Торопливо закинув туло на плечо и имея таку защиту, аки дубина, у руках, мальчик двинул свову поступь прямёхонько в тёмну часть жилища, хорошенько оглядывая его по ходу. Он прошёл мимо усё ащё стонущего человечка, над оным висело облачко бчёлок, попеременно егось жалящих, да попал у сумрачно место землянки, которая оказалась не такой ужо и длинной, як то ему чудилось, и завершалась гладкой стеной. Осторонь с ней, почитай касаясь её водним краем, в своде потолка находилась дыра, сквозе кыю малец, судя по сему, и влётел у жилище шишуги. На полу, прям под лазом, лёжала небольша горка буро-зеленоватого мха, постеленная там для мягкова приземления. Мальчик, обозрев пустоту эвонтой полутёмной части жилища, неспешно развернулси и посмотрел назад, туды идеже находилси столб укрытый мхом, и у шаге от какового высилась ровна, гладка земляна стена.

Словом, як уяснил для собе Боренька, выхода из эвонтого жилища не було…

А тады же аки покидал землянку шишуга?

Ведь земляны стены довольно гладкие и нииде ни зрелось на них ни двери, ни какого иного проема.

Мальчик ищё малеша постоял, покачиваясь от вдаренной головы, и глядючи на колыхайшийся, точно парящий голубоватый свет, исходящий от гнилушек, а посем двинулся к шишуге, желая разузнать у того, як покинуть столь благодушно жилище да гостеприимного хозяина. Подойдя к человечку, Борилка востановился от негось на небольшом удаление, он медленно протянул у направление того дубину и лягохонько пихнул шишугу набалдашником в спину. И у то ж мгновение бчёлки зажужжали звонче да пронзительней, они, враз, отлетев от шишуги, подались у высь, да собравшись, сжавшись у лучистый жёлтый комочек, зависли над ним. Малец наново пихнул хозяина жилища у покрыту шерстью спину и загутарил:

– Шишуга, выведь мене отсюдова… Я уйду из твово леса и николиже больче ни одного зайца не вубью.

– Ни кушный… ни кушный… голкий, – отрывая руки от головы и выглядывая из свово калачика-укрытия, молвил шишуга. – И плавда тако голкий ды… тако голкий… и ок! болна кушаиша.

– Я ж тибе калякал, шо горький, а ты не поверил, – произнёс отрок, и опустив дубину униз, уткнул набалдашник в пол, опершись на неё так, абы егось меньше качало.

Шишуга неторопливо разогнул спину, выпрямил ноги, и руки, и, улегшись на земляной пол спиной, уставилси взглядом на кружащий над ним комочек бчёлок, да протяжно закряхтев, подтянув свову вывороченну нижнюю губу к верхней, добавил:

– И болна кушаиша… бона.

– Ты мене тоже до зела больно шибанул по главе, – заметил мальчик и слегка повел ею у бок, отчевось пред глазьми вдругорядь завертелси голубоватый свет. Борила маленечко медлил, а кадысь увесь ветроворот из свету иссяк и лежащий на полу шишуга глазеющий то на негось, то на бчёлок тяжело вздрогнул усем телом, поспрашал, – шишуга, а у тобе имячко то есть? Мене вот кличуть Борила, а тя як?

– Мини зовуд Гуша, – поспешно ответил шишуга, и, подняв руку погладил пальцем свой малёхо вспухший от вукусов нос. – И я ни кадил тибя ист… Я им ягоды, колешки, шишки… и… и… а лудей ни… ни.. Кадил шдукнуть, шоб болна было и тиби… аки дому зайшу.

– Аття конча… Оченно я радёхонек, шо ты мене не вжелал пожвакать, – откликнулси отрок и глянув на явно пужливого и какого-то вельми забитого шишугу, приподняв дубину вотступил назадь, абы тот мог поднятьси с полу. – Одначе, я Гуша шамаю зайцев, оленей и усяку другу живность. Я шамаю мясо, посему и стрелял у евонтого зайца, я егось жёлал зажарить и систь.