Генерал-губернатор Москвы князь Д.В. Голицын. Худ. Дж. Доу. 1825 г.

Александр Пушкин. Худ. О. Кипренский. 1827 г.

Так уж сложилось, что детские годы Лермонтова, проведенные им вне Москвы, нередко окрашены в мрачные и трагические цвета (быть может, поэтому так мил и близок был ему родной город в дальнейшем). Рождение Мишеньки не только не способствовало созданию семейной идиллии Лермонтовых, но и обострило отношения между всеми взрослыми членами семейства.

Жизнь в провинциальной пензенской глуши для Юрия Петровича Лермонтова была невыносима. Участие в домашних театральных спектаклях никак не могло заменить ему вольной и беззаботной холостой жизни, которую он вел до брака, в которой значительное время отводилось картам, вину и женщинам. Недаром знавшие Юрия Петровича люди называли его «Bon vivant», что переводится с французского как «прожигатель жизни».[30]

Он начал часто отлучаться из Тархан – то в тульское имение Кропотово, то в Москву. Биографы отмечают, что весьма скоро Лермонтов-старший перестал обращать внимание на жену, силы которой после родов стали таять, и сошелся с ее приятельницей, молоденькой немкой, одновременно преследуя «барскою любовью» и дворовых девушек. Более того, однажды произошел и совершенно вопиющий случай: раздраженный упреками жены в измене, он в запальчивости ударил ее кулаком по лицу. Вспыльчивый, но по натуре добрый, он просил прощения у жены, каялся в своей грубой несдержанности. Но прежнюю жизнь вернуть было уже невозможно. [31]

По поводу истоков конфликта между мужем и женой есть и такое мнение, согласно которому «распущенность помещичьих нравов того времени сделала свое, но только в доме Юрия Петровича очутилась особа, занявшая место, на которое имела право только жена. Звали ее Юлией Ивановной, и была она в доме Арсеньевых в Тульском их имении, где увлекся нежным к ней чувством один из членов семьи. Охраняя его от чар Юлии Ивановны, последнюю передали в Тарханы, в качестве якобы компаньонки Марьи Михайловны. Здесь ею увлекся Юрий Петрович, от которого ревнивая мать старалась отвлечь горячо любящую дочку. Этот эпизод дал повод Арсеньевой пожалеть бедную Машу и осыпать упреками ее мужа. Елизавета Алексеевна чернила перед дочерью зятя своего, и взаимные отношения между супругами стали невыносимы. Временная отлучка Юрия Петровича, поступившего в ополчение, не поправила их».[32]

Мог ли Лермонтов-старший поднять руку на жену? Вполне возможно, так как одной из черт его характера была вспыльчивость, переходившая в самодурство. «Эта вспыльчивость, при легко воспламеняющейся натуре, могла доводить его до суровости и подавала повод к весьма грубым и диким проявлениям, несовместным даже с условиями порядочности. Следовавшие затем раскаяние и сожаление о случившемся не всегда были в состоянии выкупать совершившегося, но, конечно, могли возбуждать глубокое сожаление к Юрию Петровичу, а такое сожаление всегда близко к симпатии». Но в то же время: «Крепостной люд называл его «добрым, даже очень добрым барином». Все эти качества должны были быть весьма не по нутру Арсеньевой. Род Столыпиных отличался строгим выполнением принятых на себя обязанностей, рыцарским чувством и чрезвычайною выдержкою… В Юрии Петровиче выдержки-то именно и не было. Старожилы рассказывают, как во время одной поездки с женою вспыливший Юрий Петрович поднял на нее руку. Факт этого грубого обращения был последнею каплей полыни в супружеской жизни Лермонтовых. Она расстроилась, хотя супруги, избегая раскрытой распри, по-прежнему оставались жить с бабушкою в Тарханах».