Какое-то время.

На беду, однажды пришлось услышать, как Вахрамеев в своей компании обсуждает его, Авеля, отношения с Эльжбетой. Он был с приятелями, которые тоже все слышали. И было неважно, что никаких отношений не было, кроме его односторонней влюбленности, чем он даже бравировал, скрывая истинные чувства под маской печоринской иронии. Этот негодяй о его чувствах трепался!

– Жидки на паненок всегда западали, – громко рассказывал Вахрамеев. – Им кажется, что у тех мохнатка медом намазана, все норовят носами горбатыми в самый цимес залезть. Но это оттого, что панночки им не дают. Взять хоть эту блондиночку Грановскую, Лизавету по-нашему. Я ее раком намедни ставил, проверил – ну нет там никакого меда. Вообще сухо, только ободрался весь. За сиськи, правда, хорошо подержался, сиськи знатные. Она их так из-за пазухи вывалила, а я сзади пристроился, за сиськи держусь и жарю…

– Ты, – крикнул ему Авель, – как ты смеешь так про нее врать, подлец!

– Ой, – скорчил рожу Вахрамеев, – ой, вэй! Аидише обиделось!

Много раз до этого Авель делал вид, что не слышит, и много раз демонстративно проходил мимо, но почему-то не в этот раз. В этот раз он почувствовал, что его захлестывает жаркая волна пьянящей первобытной ярости. Забыв уроки сокольской гимнастики, он бросился на высоченного Вахрамеева, норовя ударить снизу вверх, в нос или в подбородок, но встретил короткий тычок в зубы, такой мощный, что даже взвыл от бешенства. Все закрутилось, он несколько раз попал, но по мягкому, а не в кость, и пропустил пару встречных, выбивших искры из глаз и расплющивших губы. Страха не было, только желание дотянуться, попасть, наконец, в ненавистную наглую харю. Вдруг началась коллективная свалка, он на мгновенье потерял Вахрамеева, потом снова нашел и вцепился, чтобы достать до горла зубами.

– Берегись, кастет! – крикнул кто-то, и Авель увидел металлические клыки, торчавшие из несущегося в лицо кулака. Он отскочил, но поздно, и, падая, ощутил, как вместе с ним летит и падает все вокруг.

Очнулся на полу в уборной. Илька Блехман брызгал ему в лицо холодной водой. Было липко и мокро лежать. В голове гудело, и все вокруг кружилось. Илька что-то пытался рассказать. Он сосредоточился и понял, что пока Вахрамеев бил его кастетом, брат сбоку ударил Вахрамеева ножом.

Разумеется, после этого уже ничего нельзя было сделать.

С Мироном просто разговаривать никто не хотел, не говоря уж о том, чтобы как-нибудь замять это дело. Постановлением педсовета учащийся четвертого класса Яков Голубов был исключен без права поступать в другие учебные заведения, то есть с «волчьим билетом». За нанесение ножевого ранения однокласснику он был передан полицейским властям для производства уголовного расследования. Его брату Авелю, бывшему зачинщиком драки, решением директора было запрещено посещение занятий вплоть до окончания учебного года, что, как минимум, означало оставление на второй год. Директор был за исключение с «волчьим билетом» обоих, дабы не создавать прецедент снисхождения к дерзкому нападению инородцев на православных подростков, но инспектор и классный наставник настояли на более гуманной формулировке.

Неожиданное спасение последовало, как ни странно, из-за позиции Вахрамеева-старшего. Ранение сына оказалось нетяжелым, зато несколько свидетелей дали показания, что обалдуй сам спровоцировал драку и бил жиденка кастетом; на суде бы это прозвучало не очень красиво. Кроме того, не стоило выносить на публику сальные подробности в адрес барышни, чей отец занимал генеральскую должность при штабе фронта.