Часы ему были действительно не нужны. Да и смешно покупать с рук часы, когда все ларьки ими забиты. Но одно дело вообще часы, а другое – эти. Может быть, эти-то как раз и были теми самыми?!

Один и тот же сон снится ему всю жизнь. С разными вариациями, но всегда один, и всегда он в нем оказывается не на высоте, а к утру сон истаивает сосулькой так, что от него ничего не остается.

Какой-то Дом отдыха или загородная больница. Застекленная лестничная площадка с дверью на веранду. А может быть, и прямо в сад.

И везде: на земле, на лестнице, на веранде – валяются наручные часы. Все теряют их, и никто не думает поднимать. Никому они почему-то не нужны. А ему нужны.

Еще в своем безденежном детстве он мечтал о собственных часах, подолгу простаивал в живой тишине часового магазина, как внутри часового механизма.

Магазин был рядом с керосиновой лавкой. В лавке он тоже бывал часто. Смотрел, как продавщица в кожаном переднике зачерпывает из оцинкованной бочки, встроенной в прилавок, волнующего запаха жидкость, и жидкость играет отчетливыми белыми бликами.

В часовом магазине поблескивает круглыми очками старик-продавец, вокруг раскачиваются маятники и невидимо перемещаются бронзовые гири, где-то выпрыгивает механическая кукушка, за ней – другая, а грудному пению курантов предшествует долгий туберкулезный вздох часового механизма.

Все эти вздохи, пения, кукования и перезвоны возникают почти одновременно. Старик начинает заботливо поправлять стрелки и корректировать время, не выходя из своей задумчивости. Казалось, старик и жил в магазине, питался и ночевал здесь, и ночью, как на детский плач, просыпался на их голоса.

Впервые приобрести часы он зашел в новый магазин на Невском, зашел буднично, как за хлебом, – без часов студенту жилось нервно. Но та детская мечта так и осталась неосуществленной, мечта о даровой умной роскоши. Она-то и заговорила в нем при виде золотого мусора часов, которые лежали редко, словно первые палые листья.

Да, но что же дальше?

Дальше он, кажется, возвращается на лестничную площадку и видит, что уборщица сметает в совок еще десятка два механизмов. Мгновение, и они с драгоценным стуком летят в ведро. «Зачем вы так-то?» – говорит он и переворачивает ведро. Снова драгоценный стук.

Он роется в часах, выбирает. Вот! О таких он мечтал!

На блекло-сиреневом циферблате немые молочные полоски. Он крутит какие-то колесики, нажимает кнопки, и из сиреневой млечности начинают ему подмигивать цифры. Вдруг ему становится ясно, что это не случайные цифры, что в них какая-то кукушечья предопределенность. Он нажимает кнопки, крутит колесики, короче, пытается остановить это мелькание и разглядеть напророченное число. Но цифры все прыгают, резвятся…

Его берет злость, которая быстро сменяется страхом: «Надо выйти в сад и подкинуть часы какому-нибудь лягушонку или кроту».

Молоденькая белобрысая уборщица продолжает сметать часы и иронически улыбается ему из-под руки. Кажется, она понимает все, что сейчас происходит с ним, и ей смешна эта его борьба с искушением.

Может быть, все это испорченные часы?

Он выходит в утренний элегический сад. Часы топырят карман. Все видят это. Почему-то он с украденными часами в кармане – главное в саду событие.

И вот в этом сне он вспоминает о своих гордых юношеских снах, в которых так же не раз оказывался под враждебным обстрелом смеющихся, негодующих, шипящих глаз. Но в тех снах он был кем-то вроде Чацкого или Арбенина, его бодрила мысль о собственной исключительности. Теперь же, выходит, он оказался просто воришкой? «Этого-то вы и добивались!» – злобно и плаксиво думает он.