Несмотря на то что такие авторы, как Вирджиния Вулф и Кэтрин Мэнсфилд открыли новый способ смотреть на мир, хорошие книги, написанные женщинами, перестают публиковаться и пропадают в безвестности: и не только, как в случае с писателями-мужчинами, из-за переменчивой моды, но и потому, что они с самого начала не были оценены по достоинству. В 80-х годах ХХ века феминистские издательства вернули их на полки. Элизабет Тейлор после периода забвения вновь стала популярной. Барбару Пим забыли, открыли заново, опять обрекли на положение диковинки. Порой какой-нибудь современный писатель открывает нам глаза: мы научились читать Элизабет Боуэн сквозь призму уважения к ней, проявленного Сарой Уотерс. Непростой путь Аниты Брукнер указал, что можно завоевать крупный приз, быть читаемой повсеместно и все-таки оставаться недооцененной. При всем ее позднем успехе, а может, именно из-за него, произведения Элизабет Джейн Говард воспринимаются неверно. Ее достоинства – безупречность построения, безукоризненная наблюдательность, убедительная, но безудержная техника письма. Может, они и не вызывают много шума, но каждому писателю есть чему у них поучиться. Преподавая литературное мастерство, ни одного автора я не рекомендую чаще и не озадачиваю этим студентов сильнее. Читайте ее, советую я, и читайте книги, которые читала она сама. В особенности рассмотрите эти два маленьких чуда – «В перспективе» и «После Джулиуса». Разберите их и постарайтесь понять, как они созданы.
Точную дату моего знакомства с Джейн я не помню. Это было в Королевском литературном обществе в конце 80-х годов прошлого века на одной из встреч общества в «Гайд-Парке». Сейчас КЛО процветает и обретается в другом месте, но в те дни эти унылые помещения, срок аренды которых истекал, мир, казалось, оставил далеко позади. Зная о том, что на верхних этажах царят пыль и обветшалость, а в цокольном – зябкое запустение, я не испытывала трепета ни при виде импозантных забытых комнат, ни при виде импозантных забытых членов общества, которые стояли, хмуро взирая на мир за пределами террасы. Порой, восхищаясь каким-либо писателем, не испытываешь желания подробнее узнать о нем. Наверняка мне попадались снимки Джейн, но я оставляла их без внимания. Мое воображение рисовало маленькое гибкое существо со стрижкой под мальчика и широкими рысьими глазами; ту, что если и говорит, то сухим шепотом. Действительность оказалась совсем иной. Джейн была высокой и статной, со звучным, напоминающим о былых эпохах, поставленным голосом. В ней, как я и предполагала, ощущалось нечто кошачье, но походила она скорее на львицу – чуть рыжеватую, властную и величественную, а не скрытную, с крадущейся походкой. Если бы она замурлыкала, наверняка задрожала бы вся комната. Она производила яркое впечатление сильной женщины.
Но в разговоре я выяснила, что она добра и непритязательна. В своей прозе она не забыла, каково быть молодой и неуверенной в себе, и сохранила дух наивной девушки в мудром и опытном теле. Казалось, она стесняется впечатления, которое производит, – старается не стереть его, а обуздать и смягчить, чтобы люди чувствовали себя с ней свободно. Иначе они не обнаружат себя, и ей будет нечего вынести из этой встречи. Ее интересовали люди, но не просто как писателя с пронзительным взглядом. Когда она взяла на себя труд стать моим другом, она стала другом и моему мужу, который не художник и не писатель. Последнюю свою опубликованную книгу она посвятила нам обоим. Это выглядело даже слишком щедро. Она подарила мне годы радости и наставлений, и мне кажется, я не отплатила ей тем же. В те годы мне недоставало энергии для дружбы, хотя она наверняка видела, что недостатка способности дружить я не испытываю. С работой у нас не очень складывалось, вместе мы появились только однажды, на небольшом мероприятии в книжном магазине. Она читала прекрасно. Сказывалась ее профессиональная подготовка, голос был сильным, каждая пауза – выверенной до микросекунды. Вместе с тем она читала естественно, с улыбкой, радуясь удовольствию слушателей. Я была счастлива, что романы о Казалетах принесли ей новых поклонников. Не меньше, чем ее стилем, я восхищалась ее стойкостью. Она продолжала писать до самой смерти – книгу под названием «Человеческая ошибка» («Human Error»). Жаль, что я не спросила, на каком из возможных вариантов сюжета она сосредоточила внимание.