На дворе было прохладное апрельское утро, особенно приятное глазу. Снега уже не было, по земле бежали и игриво плескались на камушках и осколках кирпичей ручейки. Тихон вышел со двора и не оглядываясь бросился к лесу. Он нёсся быстро и бодро, словно дикий, неподвластный кнуту или прянику хитрого конокрада зверь. Его обдувал южный тёплый ветер, который, как и вчера, что-то неразборчиво бормотал. Тихон, вчера ещё узнавший о волшебной стороне реальности, тонкими нитями пронизывающей бытие, догадался, что и в ветре том был какой-то тайный смысл.

Деревню он покинул довольно быстро и уже скоро скрылся за деревьями. Тихон добежал до того места, в котором впервые встретился с Гнилью, но там уже совершенно сбился с пути. Царица дорогу предрекла через деревянный мост за старым кладбищем, но Тихон, сколько бы ни провёл здесь в глубоком детстве солнечных и радостных дней, никогда не слышал и не видел даже погоста, не говоря уже о мостике. Сколько бы ни силился он, Тиша не мог вспомнить, чтобы хоть раз он видал, как в последний свой путь отправляются деревенские старцы. Как бы ни старался, не мог рассмотреть среди плотного строя высоких елей тропу. Чем дольше он стоял без дела, без мысли, тем острее становился вопрос: что делать? Забыть о том пугающем, но чарующем чуде, которое само пришло к нему? Забыть обо всех своих мечтах и надеждах? Нет! Никогда! Попросить совета у Елены Алексеевны – шаг глупый и жестокий. Бедная, бедная-бедная бабушка! Седые волосы на её уставшей сонной голове поседели бы дважды, если только она узнала, куда и зачем её внук держит путь. И Тихон, прямо усевшийся туда, где ещё позавчера стоял резной красивый стул, снова закрылся в себе. Снова стал жуком, покрытым хитином. Он судорожно, рвано перебирал в голове варианты. Гниль – хитрая, хитрейшая тварь в этом мире. Ни единое слово, ей сказанное, не было сказано просто так. И, если вспомнить всё, что она сказала той волшебной ночью, то можно найти тот маленький, но очень надёжный крючок, который она забросила ловчее, чем мог бы самый лучший рыбак. Артёмка. Надо позвать Артёмку, который сегодня должен гостям помогать. Тихон, разумеется, никакого Артёмки не знал, да и, если честно, знать не очень хотел. Ну и, как успели уже заметить разумные дети города, сама мысль эта была чистым бредом. Но за последние два дня в рациональном уме юноши поселилась тяга к кое-чему, что всегда стоит выше правильной, но серой логики. Тяга к сказке.

Тихон сложил руки у рта и громко позвал: «Артёмка!». Ответом была тишина. Дурак? Тихон ещё раз крикнул: «Артём!». Тишина. Дурак. Обманули. Может смеются, может ржут над ним сейчас, как кони. Какой же дурак! Поверил. Эх, Тиша, ты Тиша. Взрослый ты вроде, а всё ещё дурак. Горькие его одолевали мысли тогда. Но, впрочем, не один же он был на всём белом свете. Его питали надеждой и верой в какое-то чудо и куртка, доставшаяся от деда, и ветер, даже сквозь лес несший своё бормотание. Непонятно только, о чём был тот таинственный шепот. Но даже так он придавал силу. Силу, чтоб собраться, чтоб, уняв горечь в сердце и сглотнув ком в горле, признать, что дурак. Признать, и всё равно повторить. И Тихон повторил. Он снова поднял уже опустившиеся руки, сложил их трубочкой и заорал. Его ор, отчаянный вопль, призывающий то скрытое таинство, что живёт в своём, ином мире, таком далёком и близком от нашего. Его оклик «Артёмка!» звучал так, как будто от неизвестного мальчика зависела жизнь Тихона, или его смерть.

Неожиданно откуда-то сзади, послышался бодрый и звонкий детский голосок. Тихону отвечали: