Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.

– Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.

– С чего вы так решили?

– Она вела себя вызывающе, – сказала Кэрри Доу. – Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.

Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.

– О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.

– Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, – сказал я. – Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.

Кэрри Доу спросила:

– И какой она вам показалась?

– Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.

Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство – мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю – со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.

– Это он вас послал? – спросила она наконец.

– А? Кто?

Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:

– У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.

Очень медленно я произнес:

– У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.

Она усмехнулась – очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:

– Да все вы понимаете.

Но доктор Доу возразил:

– А может, и нет. Может, и нет.

Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.

Доктор Доу сказал:

– Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?

Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.

– Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.

Он наклонился вперед, предельно серьезный:

– Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски[7]? – Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. – Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. – Он хлопнул в ладоши. – Ну как, убедительно получилось?

– Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.

– Она погибла, – сказала Кэрри Доу, – потому что была слабой.

– В каком смысле, мэм?

Она тепло улыбнулась мне:

– В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. – Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera»[8]. – Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.

– Проводились исследования, – сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, – которые показали, что суицид по сути – пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?

– Слышал.

– То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. – Он долил чаю себе в чашку. – Посмотрите на меня, мистер Кензи.

Я посмотрел.

– Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. – В его темных глазах блеснула гордость. – Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.