По словам Шелепина, после окончания пленума в комнате, где обычно собирались члены Президиума, Хрущев попрощался с каждым за руку. Подойдя к Шелепину, он будто бы произнес: «Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной»[34]. Шелепину вторит его друг Семичастный, описывая ту же трогательную картину прощания[35].

Другой непосредственный участник событий – Шелест – категорически отрицает эту сцену. Он утверждает, что Хрущев даже не знал, что членов ЦК уже собрали на пленум. «Ему об этом сказали только в тот вечер, когда на 18 часов назначили Пленум… Узнав об этом, он сказал: «Я на Пленум не пойду – решайте без меня». Его начали просить: «Никита Сергеевич, ну надо!»

Я бы на его месте не пошел. Видно, он был уже раздавлен. Он очень добропорядочный человек был. Когда меня освобождали по моему заявлению, я не пошел на Пленум.

Здание Совета Министров СССР в Московском Кремле

Хорошо помню Хрущева в президиуме, за столом. На него жалко было смотреть. Жалко! А как только решили вопрос – он ушел. Уехал.

Он не прощался с членами Президиума. Уехал сразу и больше не появился. Говорят о том, что якобы он подошел к каждому члену Президиума, попрощался, сказал несколько теплых слов и т. д. Нет. Он несколько слов сказал на Президиуме. И все. Чтоб прощаться с каждым – этого не было»[36].

В рукописной версии воспоминаний Шелест упоминал о том, что после принятия пленумом решения о Хрущеве объявили перерыв и тот покинул зал и уехал домой. Отъезд Никиты Сергеевича подтверждал и член ЦК Новиков. «Хрущев… после голосования встал и ушел в заднюю комнату. Больше в своей жизни я Хрущева не видел»[37].

Скорее всего, Хрущев простился с членами Политбюро в одном из перерывов пленума либо заседания Президиума ЦК, после того как подписал заявление об отставке. Мы еще к этому вернемся.

Психологическое состояние Хрущева в этот день пытался оценить и Бурлацкий. «Я не верю в ту версию, которая промелькнула в воспоминаниях Сергея, будто его отец сам отказался от борьбы, так как устал, – писал он. – Нет! Это был боец, и боец неистовый! Достаточно вспомнить XX съезд, или июнь 1957 года, или Венгрию в 1956 году, или карибский кризис. И был еще Хрущев в прекрасной рабочей форме. Что-то не то и не так. Полагаю, что на этот раз Никита Сергеевич понял бесполезность борьбы. Все было разыграно куда более умело, чем в 1957 году. Аппарат ЦК, КГБ и даже армия, которую возглавлял друг Хрущева Малиновский, больше не подчинялись ему. И еще ближайший соратник – Микоян – по-настоящему побоялся включиться в борьбу. Делать было нечего. Надо было подставить непокорную прежде лобастую голову под неизбежный удар судьбы.

Не думаю, что Хрущев внутренне сломался. Ему было 70 лет, и он мог продолжать свою деятельность. К тому же психологически он был совершенно не готов к крушению, напротив, чувствовал себя на вершине власти. Видимо, неожиданность удара и полное единство всех других членов руководства потрясли его. Он понял не только невозможность борьбы за власть, но и тщетность своих реформаторских усилий. Больше всего, полагаю, он был поражен поведением самых близких соратников, подобранных им самим»[38].

Думаем, Бурлацкий был прав: Хрущев внутренне не сломался. Можно вспомнить не только перечисленные этапы, но и его поведение на пенсии. Когда его вызвали в Комитет партийного контроля и комиссия во главе с Пельше с пристрастием допрашивала его по поводу написания мемуаров, Хрущев принял бой и упорно сопротивлялся превосходящим силам противника. «Вы как следует разговаривайте со мной. Я не болванка, чтобы дергать меня за ниточку, – горячился он. – Я человек и имею свои достоинства. Вы пользуетесь своим положением. Но пока бьется мое сердце, я буду защищать человеческие достоинства». В ответ на слова о партийной ответственности Хрущев заявил: «Я готов на крест, берите гвозди и молоток»