– Вы меня простите, что я к вам без спроса. Я ваша соседка во-он из того дома.

И она подносом указала на двухэтажное здание, самое близкое к пристройке Наума, примостившееся над довольно высоким обрывом по ту сторону дороги:

– Я давно за вами смотрю. Как вы трудитесь, всё  один да один, без перерыва. Я думаю, нам, соседям, нужно познакомиться. А то как-то не по-людски.

Наум, изо всех сил стараясь не кряхтеть, поднялся с колен.

– Да-да, конечно, это очень приятно, – и замолчал, не зная, что сказать дальше.

– Меня зовут Циля. А вас?

– Наум. Очень, очень приятно.

– Вы разрешите, я немного похозяйничаю?

Не дожидаясь ответа, она решительно повернулась, подошла к столу. Наум – за ней. Чистым стол нельзя было назвать, даже делая скидку на хамсин. Циля протянула поднос Науму. Тот послушно взял. Затем с явным вздохом огорчения она сняла с подноса сияющую белизной салфетку, ловко протерла ею сначала стол, а потом стул. Салфетка стала серой.

Наум взглянул на поднос. Там было пластмассовое блюдо с горкой аппетитных, румяных пирожков, пластмассовая открытая баночка с малосольными – судя по запаху – огурчиками, пластмассовая бутылка с каким-то напитком и несколько вложенных друг в друга стаканчиков, тоже из пластмассы. От этого непривычного изобилия у него потекли слюнки.

– Вот и Пятница появилась! – громко сказал привыкший к беседе вслух с самим собой Наум… и смутился.

– Какая пятница, вы тут уже совсем стали диким. Сегодня йом-ришон. Воскресенье.

Циля опять с огорчением посмотрела на салфетку, поискала глазами, куда бы ее пристроить, и ничего подходящего не нашла. Потом бросила ее на ступеньки.

– Пригодится вам на смиртут, – и, увидев непонимание в глазах Наума, перевела: – На тряпки.

Циля говорила с таким ужасающим местечковым еврейским акцентом, что Наум понял: она закоренелый и давний ватик – то есть старожил.

– Давайте сделаем перерыв. Никуда от вас работа не убежит.

Согласия Наума, видимо, не требовалось, потому что Циля продолжала:

– Идите принесите еще стул.

Наум безропотно пошел в дом.

– И не забудьте вымыть руки, – донеслось следом.

Наум выбрал стул покрепче, вытер его и пошел мыть руки.

«Интересно, почему пожилые женщины любят краситься в ярко-рыжий цвет? Это выглядит так искусственно, – размышлял он. – Наверно, они хотят сказать: дело вовсе не в том, что мы хотим скрыть седину. Мы просто любим яркие цвета, любим контрасты».

Наум долго стоял перед холодильником, раздумывая, прилично ли взять с собой початую бутылку вина. Бутылка была соблазнительно холодной. Взял.

Циля встретила появление бутылки как должное.

Через пять минут они сидели за столом напротив друг друга. Пили вино, ели пирожки, закусывая малосольными огурчиками. Беседа была недолгой – минут сорок, но на удивление емкой и информативной. Очень неожиданной для типичного интроверта, каким, без сомнения, был Наум.

Циля начала с рассказа о себе. Она была вдовой с двухлетним стажем, и ее покойный муж (прекрасный был человек, хоть и старше ее намного) в дальнейшем упоминался в любом разговоре с удивительной частотой. Сейчас она на пенсии, живет в своей очень неплохой четырехкомнатной – было подчеркнуто – квартире с 35-летним сыном, который никак, ну никак не хочет жениться. Приехали они в Израиль из Батуми в конце семидесятых годов. Наум с удивлением узнал, что она до эмиграции закончила педагогический институт, хотя, судя по всему, на ее образованности это не отразилось. Пройдя нелегкую школу эмиграции, включая тяжелую работу на конвейере в какой-то мастерской, она наконец пристроилась в мэрию социальным работником. И в этом нашла свое призвание. Она помогала очень многим, и в гости к Науму пришла, движимая этим же благородным чувством. Тут же, почти без перехода, она сообщила, что человек не может быть один, это противно Богу. И она тоже не собирается быть долго одна, все ее подруги в один голос говорят, что она этого не заслужила.