Дома он вспомнил о семейных иконах и полез в красный угол, чтобы рассмотреть их. Он стирал с них ладонью пыль, вглядывался в их ничего не говорившие ему лики и пытался постичь смысл их предназначения. За этим занятием его и застала мать.

– Богданя, ты чего? – Евдокия удивленно смотрела на сына, который залез на табуретку и, так и стоя на ней, держал в руках изображения Казанской Божией Матери и Спасителя.

– Я? Да так, ничего. Просто посмотреть решил, – Богдан почувствовал себя так, словно его застали на месте преступления.

Он в спешке поставил иконы на место, задел другие образа, и они с грохотом попадали на полку. Парень, торопясь еще больше под изумленным взглядом матери, кое-как снова поставил их, совершенно не соблюдая порядок расстановки, быстро задернул занавеску и слез с табуретки.

– Я – ничего, – по инерции оправдывался он, хотя мать и не думала выражать недовольство, – я – просто посмотреть.

Покрасневший до ушей, он бегом пробежал мимо матери, выскочил во двор и – дальше, за калитку. Сейчас он не был готов пускать постороннего в свои искания и размышления, пусть это была даже его собственная мать. К стыду от неумения вести себя в храме добавился стыд от того, что его любопытство было застигнуто врасплох. Он и сам не мог объяснить, что же такого предосудительного совершил и из-за чего убегает. Просто пока он не был готов разделить с кем бы то ни было переполняющие его чувства. Это были его личные, непродуманные, непонятные, но оттого таинственные и притягательные порывы.