– Слушай, Дубичев, скажи мне телефон Вити Махотина.

– Махотина я знаю, но телефона его у меня нет.

– Откуда знаешь? – неприятно усмехается.

Иногда я его люблю. Иногда совсем не люблю. Но Махотина знаю. Или путаю с кем-то.

– Может, и путаю, но вроде слышал про такого.

– Понятно…

По телефону спрашивают, может ли наше издательство напечатать японские календари. Пока я соображаю, что такое японские календари, интересуются – туда ли попали.

На всякий случай говорю, что попали туда, но прошу перезвонить завтра.

– Но вы можете напечатать именно японские календари?

– Можем. Но завтра…

– Скажите пожалуйста, телефон художественных мастерских на Онуфриева, – это Шабуров звонит по 09. Начало фразы он произносит агрессивно, финал мягко.

– Спасибо… Это художественные мастерские? А Махотина можно? Не знаете такого! Спасибо…

– Какие новости хорошие? – спрашиваю у Шабурова.

– Какие тебе новости… Никаких новостей нет.

Сидим. Молчим.

Снова набирает номер.

– Не берут…

– А кому звонишь?

– Арбеневу в издательство.

Ждет.

– Может, обедает. Женя в два часа дня ходит в столовку обедать. Сейчас как раз два часа.

– Где обедает?

– В столовой какого-то института, – начинаю злиться.

– Сам ты обедаешь, – слушает гудки. – Он давно уже обедает у себя в издательстве. Сидит и ест бутерброды с

черной…

– Икрой…

– Соплей, – понимает, что каламбур неудачный, и, сделав сердитое лицо, кричит в телефонную трубку: – Здравствуйте, позовите пожалуйста… Женя, это ты? Евгений Владимирович, у тебя есть телефон игнатьевской жены? А-а-а! Он сам у тебя, дай его…

Подмигивает мне и оживляется. Рад. – Привет, слушай, ты телефон Вити Махотина знаешь? А жена твоя?

Я вычитываю чью-то рукопись, механически исправляю ошибки и слушаю, как в соседней комнате главный редактор ругается с коммерческим директором. Коммерческий устроил форменную истерику и кричит о несоответствии политических платформ, что в фирме работают не единомышленники и что он почему-то в связи с этим слагает с себя всякую финансовую ответственность.

Хочется подойти к нему и шлепнуть толстой рукописью по его курчавой голове. – Не знает, – досадует Шабуров.

– Слушай, а может, никакого Махотина и нет?

– Нет, я с ним знаком, – говорит Шабуров как-то неуверенно и начинает саркастически улыбаться.

Смотрю в потолок и мечтаю. Вдруг никакого Махотина нет, а картины его есть и они талантливые. А потом оказывается, что автор этих картин – я. Все удивляются – как же они такой талант проглядели! А я скромно улыбаюсь и пью водку за чужой счет.

Возвращаюсь к рукописи и с ненавистью ставлю запятую, которой нет на положенном месте.

Шабуров сидит тихим зайчиком и о чем-то думает. Затем оглядывает комнату и вскрикивает:

– О-о, позвоню-ка я в кукольный театр! Там его точно знают.

В трубке слышны длинные гудки.

– Может, обедают, – предполагаю я.

– У тебя все обедают, придурок.

– Сам придурок, – снова утыкаюсь в рукопись.

Не слушая вопли Шабурова, который просит дать ему телефон студенческого театра УПИ, где точно знают телефон Махотина, вычеркиваю полстраницы мелодраматического рассказа, без которой текст превращается в мрачную фантазию садиста-упыря. Рассказ мне начинает нравиться. Надо убедить автора в необходимости такого сокращения.

– Чай будешь? – спрашивает меня наборщица Света.

– Буду, – отвечает за меня Шабуров, и мы идем пить чай.

В вазочке лежит печенье, а рядом на бумажке сахар.

– Раньше я клал в стакан три ложки сахара, – рассказывает Шабуров. – А теперь только две.

Я ем печенье и молчу. Хочу домой.

– А брат мой Игорь клал в стакан восемь ложек сахара! Да-да, – кивает головой Шабуров на удивленные крики Светы, которая вообще натура легко возбудимая.