В перерывах между тостами спели любимый со студенческих времён Кукинский «Париж». Закат не сгорал бесцельно, а подсвечивал мир ровным розовым цветом. Много-много позже Сергей видел такой же закатный свет в столице Франции и увлечённо фотографировал облитый им Нотр-Дам-де-Пари. Но в те времена на крутом Уральском яру великолепный город мог существовать для них только в бардовской строчке про мешающий заснуть Париж. Им, работникам оборонки выезд даже в страны соцлагеря был закрыт.

Олег разлил остатки содержимого бутылки, блаженно улыбнулся, заглядывая в кружку и легонько раскручивая её содержимое:

– Ну, мужик, давай теперь за любовь!

– Завернул! Женщин с нами, слава богу, нет, какая-такая любовь тебе понадобилась? – шутливо закурлыкал Серёга. – Да и время не пришло за неё, проклятую, пить: у мужиков ни в одном глазу, а ты – за любовь! Слишком уж многозначно этот понятие. Всё сюда свалено, вперемешку. И первое трепетное влечение в школьниках, как было у меня с Мариночкой Родригес… да-а, когда поцелуи пламенны и безгрешны, как отголосок невозможного чуда. Невозможного среди нашей обыденности… Или любовь между блатным Петькой Копчёным и дворовой шлюшкой Любкой Воробьихой, по сути – удовлетворение самой низкой физической потребности. Я ведь, ты знаешь, очень рано узнал, как это бывает между мужчиной и женщиной, не помню только когда и как. Но точно помню, что было время, когда был ещё несведущ в этом… э-э… занятном деле. Помнишь, мы прятались в кустах акаций и смотрели на лежащие поперёк аллеи тела пьянющего Петрухи и Любки? Я совсем ещё не в теме был, спросил у Витьки Резаного: А что это, дескать, они делают? Витёк этак со знанием дела ответил, что он её сейчас трахнет или просто спустит. Я-то ничего не понял тогда, но уточнять у старших знающих пацанов постеснялся… – Сергей коротко хохотнул, восстанавливая в памяти сценку на окраине распаханного под огороды пустыря между вагонремзаводом и железнодорожной больницей. – Да! Любовь – это ещё и рутинная супружеская привычка. Я уже не говорю о всяческих половых извращениях… посему – конкретизируй, брат!

– Я завернул, а ты нагородил! Нет, я о высокой, безотносительной к физиологии любви. О светлом воспарении сердца. Ты вроде должен понимать, о чём я. Сегодня вот нам легко и радостно. Даже время как будто себя сдерживает, река никуда не торопится, всё благом полно. Говорят, во время молитвы это состояние достигается.

– Не знаю. Ходют слухи, что попы сейчас не настоящие. Они все под колпаком у КГБ.

– А… не мели попусту. Как были прежде Сергий Радонежский, Серафим Саровский, которые несли внутреннюю, сердечную молитву за людей, так и сейчас где-нибудь в скиту такой монах молится.

Олег замолчал, задумавшись, заглядевшись в закатную даль реки.

– И ты молишься, что ли? – Шутливое настроение не оставляло Серёгу. – Или учишься?

– Про молитву воздержусь, но вот я приезжаю сюда, слушаю, как булькатит в коряжнике Урал, вроде как, вечерние новости рассказывает. Поверх поймы степные увалы расположились, добры и милостивы, как древние бабушки из северных деревушек. Над головой – розовое покрывало. Чья-то рука медленно стягивает его на запад вслед за уходящим светилом. И сумерки ещё редкие и тёплые, как пуховый платок, и ночь тёплой ожидается. Птицы примолкли давно, и скоро замелькают, захлопают перепонками летучие мыши. Полёвки шуршат, подбирают наши объедки. И всё какой-то умиротворённостью свыше исполнено, и от всего от этого, Серёга, сама душа подымается, выше стремится…

– Поэт, ёлы-палы. Отчего же стихи не пишешь? Или кропаешь в тайне? Ладно, если бог заглянул на берег наш и сказал тебе, что всё это – тобой озвученное – любовь, то… тогда, конечно, за любовь!