Совсем не может шевелиться яга, еле с полатей сползла, кой-как скинула фуфайку, юбку да рубашку и, опираясь на метлу, дотащилась до ушатов. А избушка снова потеет-старается, теперь янтарной лечебной смолой и по всей кухне стоит хвойный крепкий дух. Веник банный с крючка сорвался, на котором прежде тих-мирно висел, и принялся ягу хвостать. А печка старается, поддает пару, а смола духмянится, и еще в углу в крынке горячее молоко с медом да шалфеем само собой деревянной ложкой замешивается.

Выпарилась яга, полную крынку молока выпила, оделась в чистую рубаху и обратно на полати забралась. И заснула сном богатырским. Полтора суток спала яга, а после проснулась бойкая и здоровая.

Правда, кататься по льду на избушке не перестала. Завела только моду и зимой и летом ходить повсюду в наглухо застегнутой кацавейке на заячьем меху. На всякий случай.

Иной раз к бабе-яге заглядывали неожиданные гости. Вот как-то по осени заглянул Кощей Бессмертный (и что он делал в нашей глухомани, ума не приложу) и принялся соловьем разливаться о превосходстве французских мадам над русскими бабами.

– О чем, – говорит, – здесь, в России, можно с бабой поговорить? Ну, разве что о щах. А в чудном городе Париже в раздушенном будуаре сидят прелестные маркизы и графини, и с ними, хочешь, – о Корнеле, хочешь, – о нежной страсти, хочешь, – о новейших открытиях в астрономии спокойно беседу вести можно. Такие они разумницы!

Баба-яга покряхтывает, но сдерживается – политес соблюдает.

– Да к тому же они и прелестницы, каких нигде больше не сыскать! Ножка маленькая-маленькая, узенькая, в шелковую туфельку облаченная, стройненькая! Совсем не как у наших бабищ торчит толстая голяшка над лаптем, а то и без лаптя широченная грязная ножища из-под сарафана выглядывает.

Баба-яга косится на свои ноги, в аккуратные чуньки обутые, и зачем-то начинает одергивать юбку.

– А какие искусницы в амурных делах! Ты только представь себе, придумали специальный язык вееров, чтобы с кавалерами общаться. И умеют же изобретательно мушку на лице приклеить, какая – на щечку, какая – над верхней губой, какая – в ложбинку на груди, так что без слов все понятно.

Тут баба-яга не стерпела. Схватила с полки корчагу с сушеными мухами, которых для разных надобностей колдовских держала, и говорит Кощею:

– Ну дак муху прилепить это и мы могем. Хошь на лоб, хошь на нос, а хошь – на пятку. Крепко прилепим, не отвалится!

В общем, осрамилась перед важным гостем.

Тут бы, кажется, и сказке конец, да той же зимой Кощей опять в Париже побывал. И сильно восхищался одной прелестной маркизой. И платье адриенн самых модных цветов она с таким изяществом носила, и башмачки у нее на ножках были невероятно узенькие, и о новых пьесах Комеди Франсез она с таким пониманием рассуждала, и романсы пела высоким приятным голосом, и в карты играла, и флиртовала отменно. В общем, прелесть, а не маркиза! Разогнался как-то Кощей за ней поухаживать, и только ей свою любовь галантными словами в картинах представил, как взглянула она на него с усмешкой и зубом цыкнула. И тут Кощею что-то показалось. Да не может быть! Нет, точно показалось!

У избушки сердце замирало, когда она мечтала о дальних странах и дивных приключениях. А у бабы-яги сердце замирало, когда она изобретала новое зелье. Поэтому с раннего утра уходила бабка в лес собирать травы, пока не пала первая роса. А избушка оставалась сторожить хозяйство, и в общем это ей удавалось. Удавалось, главным образом, потому что никто на хозяйство не посягал. Разве что иногда прискакивали белки или прибегали бурундуки и пытались украсть орехи, которые висели прямо за входной дверью у притолоки в холщовом мешке. Избушка чуток погромыхивала ухватом, и звери утекали обратно в лес.