Пацан вдруг отрицательно замахал руками, схватил меня за руку и потянул в сторону. И верно, через несколько минут из-за стены кто-то выплеснул помои прямо на дорогу. Вот здорово бы меня окатили помоями в том месте, где я только что сидел.

– Ви хайст ду? (Как тебя зовут?), – спросил я мальчика по-немецки и, видя, что он не понимает, переиначил вопрос. – Ви ист дайн наме?

– Наме, номине? – переспросил, оживившись, паренек и, ткнув пальцем себе в грудь, гордо сказал, – Птолемей.

– Птолемей, Птолемей, – повторил я два раза и сказал, ткнув ему пальцем в грудь, – ты – Толик, будешь Толиком, а я – Андрей, – и я ткнул пальцем себе в грудь.

– Но, но Андрей, – заговорил Толик, – Андрей эс кристо, – он провел указательным пальцем по горлу и сложил два пальца крест-накрест. – Брут, Брут, – и он ткнул пальцем в мою грудь.

Брут так Брут, хотя я только потом узнал, что обозначает эта фамилия. А Андрей – это христианское имя и, как я понял, христиан здесь сильно не жалуют.

Жестами Толик показал, чтобы я встал на колени и быстро взобрался мне на шею. Мои смутные подозрения превратились в уверенность, когда голова парня стала торчать над стенами домов. Мы шли воровать. Нашей добычей стал мешочек сушеных фиников, краюха хлеба и чистая рубаха для какого-то толстяка, потому что мне она была впору, но коротка.

Ночевали мы на старой соломе под трибунами Колизея, куда на ночь собирались многие бездомные люди в вечном городе.

Толик быстро уснул, уткнувшись головой в мой живот, а я лежал и размышлял над бренностью нашей жизни. Никто не знает, что ждет нас завтра, мы не можем предположить, что будет через час или два, а пытаемся думать о вечности и о том, что будет, когда нас вообще не будет. Неправильно все это. Нужно думать о том, что ты будешь делать сейчас, что будешь есть на ужин, где будешь спать, что у тебя будет на обед, на завтрак и вообще, как ты будешь поддерживать свою жизнь.

Это все, пожалуй, самое главное в жизни. Представьте себе, мог бы состояться Пушкин, если бы ему пришлось бегать с детишками по детским садам, яслям, больницам, сажать и копать самому картошку или бегать за ней в магазин? Если посадить его в те условия, в которых мы живем, то вряд ли из Пушкина получился бы Пушкин. Получился бы слесарь или плотник Пушкин, может, инженер Пушкин, даже поэт Пушкин, но у него бы не было того размаха, которое получали дети аристократии.

Быстрая южная ночь сменилась неторопливым рассветом и у меня стали закрываться глаза. Похоже, что разница во времени действует на человека и при перемещении во времени.

Вдруг я почувствовал, что по мне ползет чужая рука, ощупывая одежду. Воры не спят. Не найдя ничего у меня, чужая рука полезла к Толику и у него в складках одежды что-то металлически звякнуло.

– Ого, у нас что-то есть, – подумал я и схватил руку вора, заломив ее на излом в запястье.

Раздался дикий крик, разбудивший колизейскую ночлежку.

Какой-то мужик с ножом в руках прыгал вокруг меня, что-то кричал и показывал на меня пальцем. То, что было в его правой руке, трудно было назвать ножом. Кусок металла клиновидной формы с ручкой, обмотанной тряпками. Обыкновенная заточка из того, что было под рукой.

Римские бомжи поднялись и стали вокруг нас в кольцо. Я совершенно не понимал, что они говорят, но мог догадаться, что вор обвиняет меня в том, что я чуть не сломал ему руку и он за это должен меня порезать.

Я был для всех долговязым чужаком, выше каждого из них не менее чем на голову. Кроме того, я стоял и молчал, зато мой приятель Толик сновал между бомжами и что-то говорил им, а они ему что-то давали, и он что-то прятал в одежду.