Оказалось так весело – трахаться с конкурентом твоей родной партии. Пришёл тот самый трэш, о котором мечтал Пётр. И хотя Кислицкая как человек ему совершенно не нравилась, уже ничто не могло помешать сходить по ней с ума. Он закрывал глаза на её вызывающую манеру одеваться – Антонина ходила в ярко-оранжевых лабутенах с ядовито-зелёной подошвой, а один раз заявилась на встречу с избирателями в обтягивающих белых штанах, сквозь тонкую ткань которых виднелись чёрные кружевные трусы. Конечно, Антонина не специально так подобрала одежду, она ни о чём подобном не думала, но на встречу взрослые привели детей, и разразился скандал – консервативные граждане не могли допустить, чтобы демонстрация кружевных трусов толкнула их дочерей на стезю порока.

Кислицкая поплакала, поплакала и послала всех на три буквы. Дома, глядя в зеркало на свою заплаканную мордашку, прокляла это общество с его ханжескими ценностями. И пока она мысленно обрушивала проклятия, Пётр лежал у неё в ногах, целовал ступни и приговаривал:

– Мрази, скоты и снова мрази.

После того случая трэш должен был достигнуть своего апофеоза. Так и появилась идея заняться сексом в Комитете прямо на столе Белоусовой. Пётр всё рассчитал – общее собрание Союза закончится в часов семь-восемь вечера, максимум в начале девятого, потом Коновальцев останется ещё где-то на час. Он запрёт Комитет и поедет домой. Когда на часах будет одиннадцать, появятся Пётр и Антонина.

На том и порешили. Своим ключом он отпер входную дверь, и в темноте парочка проникла в кабинет Белоусовой. И начали распалять друг друга поцелуями, касаниями, укусами. Пётр стянул с Кислицкой лифчик, кинул под стол, опустился на колени, уткнулся носом ей между ног.

Дверь кабинета осторожно заскрипела. На пороге застыл Иван Коновальцев. Медальки на его кителе траурно бряцнули. Кислицкая икнула, натянула кружевные трусы (те самые), прижала к голой груди кофточку и полезла в окно.

– Привет, – сказал Пётр растеряно. – Ну мы пойдём.

И полез следом за девушкой. Он догнал задыхающуюся от хихиканья Антонину, и вместе они разразились безобразным озорным хохотом.

И было бы им хорошо, но Пётр стал замечать, что ему чего-то не хватает. Кислицкая не могла дать ему что-то очень нужное. Он думал – а если разорвать связь? Но покорно продолжал исполнять роль развратника.

Он приходил к ней домой, ночевал в её постели и мечтал, чтобы эта кровать стала и его постелью тоже. Он зарывался в пахнущие свежестью подушки и лежал молча, впадал в детство. И в какой-то момент, совсем провалившись в чёрную яму, поднимал голову и смотрел на Кислицкую – она стояла в нижнем белье перед зеркалом и красила губы.

– Какая ты тонкая. Как спичка.

Она чмокнула губами и повернула к нему лицо – горячее и хищное.

Мебель в комнате – кровать, стенка, шкаф-купе с высоким зеркалом – имела строгие прямые линии, углы в девяносто градусов, прямоугольные дверцы. Ничего сложного, никаких интересных изгибов. Как же Петра раздражали эти линии, их несгибаемая прямота. Особенно раздражала стенка. На её полках – ни фотографий, ни вазочек, ни цветочков, ни других мелочей, с помощью которых женщины создают уют. Только сплошная прямолинейность. Стенка была чужда тому, что можно назвать домом, будто её некогда привезли со склада, да так и поставили.

– Ты точно живёшь в этой квартире?

Антонина задумалась.

– Точно.

– А если мы уедем далеко-далеко, ты сюда вернёшься? В эту квартиру?

– Конечно, вернусь.

Пётр сел на кровати. Сквозь квадрат окна он увидел серый невзрачный город – унылое, скучное зрелище, всеобъемлющая затхлость.