Газету Лужский старался выпустить быстро, общался деловито и скупо, буднично раздавал рутинные задания.

В общем, мы были и разочарованы, и подавлены величием и недосягаемостью главного редактора, львиную долю времени проводя в тягостных ожиданиях.

…Вот почему в ту предновогоднюю ночь мы не смогли вечером уйти домой, в общежитие.

Слоняясь по опустевшей консерватории, почти допоздна мы прождали Лужского, настраиваясь на предстоящий всенощный аврал. Наконец профессор объявился.

Однако тому пришлось работать на два фронта.

Пока мы выполняли очередное задание в пресс-центре, Лужский успевал, переместившись в концертный зал, с блеском покомандовать репетицией консерваторского капустника.

А в это время в спешном порядке мы печатали статьи, клеили фотографии, красили заголовки. И конечно, попутно отвечали на многочисленные телефонные звонки:

– Алло, кафедра истории музыки. Нет, Лужского здесь нет, он на репетиции капустника.

То и дело мы забегали к Учителю за инструкциями, прямо в концертный зал.

Конечно, уж там мы позволяли себе чуть-чуть подглядеть. На репетиции крутились и Костик, и Алла, и Ниночка.

Боже, как там было круто! Молодые профессионалы, без пяти минут, так здорово играли и пели, такими задорными были номера, такими острыми шутки, какими они могли быть только до наступления эпохи гласности.

Например, этот номер:

– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – зычно, по-солдафонски, распевали дирижеры-хоровики, выстроившись в два уровня, словно «краснознаменный хор». – Ярче солнечного дня, … пуговицы в ряд!

Часовые на мосту, … пуговицы в ряд!

Проводи нас до ворот, … все пуговицы в ряд, все пуговицы в ряд!

Идет солдат по городу, по незнакомой улице,

И от улыбок девичьих …все пуговицы в ряд!

Не обижайтесь девушки, ведь для солдата главное,

Чтобы его любимые… все пуговицы в ряд!

Зрители уже сложились пополам, в истерике, а ведь впереди еще один уморительный куплет, с припевом.

Вот как консерваторское братство высмеяло один из студенческих кошмаров, службу в армии, – как правило, в музвзводе Сибво.

В общем, мы ничуть не пожалели, что не ушли спать домой, в общагу.

И репетиция, и работа над выпуском закончились только в пятом часу ночи. До утренней лекции оставалось всего ничего. Только мучительно хотелось спать.

Тогда Маринка устроилась ночевать на кафедре истории музыки, на кушетке, а меня Ниночка по блату отвела на кафедру марксизма. Там стояло большое удобное кресло. Забравшись на него с ногами, укрывшись своим пальто, я отрубилась…

Меня разбудил телефонный звонок.

…Вокруг резкого звука в моем просоночном состоянии тут же образовался какой-то фантасмагорический сюжет, затем сон оборвался.

Не открывая глаз, протянув руку в направлении звука, я сняла трубку:

– Але… Кафедра истории музыки…

Открыв один глаз, спросонья увидев на стене в рамке профиль вождя, я сообразила, что история музыки тут не при чем…

– Ой, нет: кафедра марксизма-ленинизма, – плохо владея не проснувшимся еще голосом, исправилась я.

– Что?! Кто это?! Что Вы там делаете? Как фамилия? – услышала я металлический тембр, от которого с меня мигом слетели остатки сна…

…На лекциях по истории партии эта дама, обводя острым взглядом поток первокурсников, не только пофамильно опознавала тех, кто сидел на лекции, но и засекала всех, кто на нее не пришел.

Заведующая кафедрой марксизма, подтянутая крашеная блондинка с вкрадчивой и даже ласковой речью, от которой становилось не по себе, была злопамятной и мстительной. Отмечая тех, кто позволяет себе опаздывать, кто не проявляет должной активности на семинарах, кто пропускает демонстрации, припоминала им все это на ближайшем экзамене. Недостаточное усердие в идеологическое сфере само по себе приравнивалось к проступку, не говоря уж о прямом диссидентстве. Она никогда не повышала голоса, но от нее веяло чекистским прошлым нашей страны, которое мы уже не застали, но интуитивно ощущали, в виде мороза по коже.