А между тем раздался звонок.

– Надует… – бормочет Николай Иванович. – Разве пойти самому за ним?

И еще звонок.

– Бежит, бежит мальчишка! – кричит Глафира Семеновна, смотря в окно.

Мальчишка вскакивает в вагон, бросает серебряные деньги на скамейку и стремится вон из вагона. Поезд трогается.

– Ну что? Не говорила ли я тебе, что не надует? – проговорила Глафира Семеновна мужу.

– Погоди, надо прежде сосчитать деньги, – отвечал Николай Иванович и, сосчитав, сказал: – Сдачу принес, это точно, но за две чашки кофею с двумя булками четыре франка взял, а вряд ли это на самом деле четыре франка стоит.

– Ну что тут! Брось! Я очень рада, что перепала болгарскому мальчишке малая толика, – отвечала Глафира Семеновна.

Поезд катил на всех парах.

Поезд мчался в покрытых снегом горах. Всходило солнце и освещало всеми цветами радуги снежные вершины. Панорама видов была великолепная. Поднялись и проходили по Драгоманову перевалу. Супруги сидели у окна и любовались роскошными горными видами. Под влиянием хорошей солнечной погоды с легким морозцем, роскошных видов, меняющихся перед глазами, а главное, любезности болгарского таможенного чиновника Глафира Семеновна сидела в восторженном состоянии и расхваливала болгар. Восторг ее не расхолодил и болгарский кондуктор, сменивший сербского кондуктора, пришедший простригать билеты и также заявивший, что «если супруги желают остаться одни в купе, то»…

– Получите, получите! – воскликнула Глафира Семеновна, не дав ему кончить фразу. – Николай Иванович, дай ему динар, – обратилась она к мужу.

– Лёв уж, а не динар. Лёвы здесь, – отвечал муж. – Но я не понимаю, зачем здесь-то давать? Теперь день, спать мы не станем и часа через четыре приедем в Софию.

– Дай, дай… Раньше кондукторам давали, так надо и этому дать. Дай ему даже два лёва.

Два лёва даны. Кондуктор поблагодарил и стал удаляться. Глафира Семеновна посмотрела на него вослед в свое золотое пенсне и снова обратилась к мужу:

– Ты не находишь, что он очень похож на итальянского певца Котони?

– Кто? Кондуктор-то? Вот уж нисколько!

Подъехали к станции Сливница. На платформе стояли черномазые мужики и бабы в пестрых платках. Бабы продавали молоко в пузатых глиняных кувшинах. Глафира Семеновна и на них начала умиляться.

– Ты посмотри, какие у них добродушные лица, – указывала она мужу.

– Не нахожу. По-моему, такие же, как у сербов, которые тебе не нравились.

– Да что ты, что ты! У сербов лица носатые, насупившиеся брови дугой, и смотрят они исподлобья, а тут веселый, открытый взгляд. Нет, ты это говоришь для того, чтобы только противоречить мне.

Глафира Семеновна купила даже у одной из баб кувшинчик с молоком, заткнутый сеном, но пить молоко не могла. Оно было или козье, или от буйволицы, тянулось и, кроме того, припахивало навозом.

– Вот тебя добродушная баба и поднадула на молоке, – подсмеивался Николай Иванович.

– Нисколько не поднадула. А я сама была виновата, что не спросила у нее, какое это молоко. Ну да все равно, кувшин останется в воспоминание.

За Сливницей начали спускаться из горных ущелий в равнину Софии. Вот и Костинброд – последняя станция перед Софией, о чем супругам сообщил болгарский священник, вышедший из своего купе и остановившийся у окна в коридоре. Глафира Семеновна стала быстро собирать свои вещи и увязывать их в ремни. Николай Иванович подошел к священнику, поздоровался и начал наблюдать его. Кроме черной камилавки, священник этот ни по манерам, ни по одежде ничем не отличался от наших священников. Та же ряса с широкими рукавами, та же манера держать руки на желудке при разговоре.