– А че, рази еще где бывает?

– Бывает, мне не мене как сто раз видеть такое доводилось. Особливо в пустынях. Жара, а там, гля, озеро в небе висит. Другой раз будто и на песках, мы к нему, а оно все дальше и дальше. Перса мы воевали, так я видел в пустыне, как корабель плыл по небу, потом видели всем полком, как Христос шествовал по облакам, тожить чутка приплясывал. Это все от духоты. Потому зряшно вы забижаете людей.

– Феодосий от бога отрекся, как посмотрел, что Исус Христос с дьяволом заодно, тут же и отрекся.

– Хе, пустое, наш полковник тожить не однова отрекался от бога, а как глянет смертушка в глаза, так снова за бога. Это он не отрекся, а поругался с богом.

– А рази же можно ругаться с богом, ить он не баба?

– Знамо, лучше не ругаться, а ежли такое привиделось, то можно и ругнуться. Потом Феодосий не знал, что это бесовское видение, кое чаще бывает в жару, обманное видение. Миражой оно называется.

– Вот ядрит твою бабушку! Сразу видно, солдат, все знат, все ведат, – загудела толпа. – А не врешь, служивый?

– Вот вам крест, не вру! – перекрестился Никита. – Ефим, ты дружок, тебе и скажу еще чего на ухо. Иди, не бойся, ружье мое не заряжено, – усмехался Никита.

Ефим влетел на паперть, Никита что-то зашептал на ухо. Ефим тут же отпрянул, закричал:

– Врешь! – Глаза его полезли из орбит. – Не могет того быть, чтобы царь не верил в бога!

– Да не ори ты! Ить я тебе только на ухо сказал. Слухай и не ори. Однова я стоял на часах в Зимнем дворце, был Великий пост; гля, царь мимо прошмыгнул с княгиней Потемкиной, еще мне пальцем погрозил: мол, молчи, солдат, не то семь шкур спущу. В Страстную неделю это было, потом ему пронесли курятину, вино и разные закуси. Я молчал. Снова такое же бы то, но уже перед самой Пасхой, я снова смолчал. Царь за верность мне тотчас же поломойку свою подсунул… Чистых кровей баба, ить там дажить полы моют чистые бабы, белые бабы. Потешились мы…

– В пост? – снова вырвалось у Ефима.

– Знамо, в пост, как царь, так и я.

– Врешь!

– Вру, то дорого не беру.

– Никита, сказывай всем, чего же одному-то! – кричали нетерпеливые.

– А еще похабнее наш патриарх, – шептал Ефиму Никита. – Я стоял у его покоев, так он понавел туда разного цыганья, заставил всех раздеться, а потом ходил средь голых баб и за сиськи дергал. Другое-то уже не могет, так хоть так поигрался.

– Врешь.

– Вру, тогда смотри! – Никита расстегнул мундир, выхватил нательный крест и смачно его поцеловал.

– Вот якри тя в нос, что деется.

– Везде одна шайка-лейка. А вы тут за миражу людей в костер.

– Не верю!

– Отсохни у меня язык, ежли что.

Ефим скатился с паперти, начал что-то шептать друзьям. И пошло. Мужики ругались, другие хохотали, бабы визжали. А когда сказанное Никитой дошло до последних, то выходило, что царь сам голяком по Питеру бегал, по иконам стрелял, баб черных к себе водил, даже срам с бабами в церкви творил.

И те, кто стоял стенка на стенку, начали смешиваться, переговариваться.

– Анафема! – снова пьяно завопил дьяк.

– Цыц, паскуда, дай послухать доброго человека. И царица у солдат спала. Эко повезло Никите, саму царицу тискал. А ить сказывали, что после одной ночи с солдатом она приказывала убить солдата. Глянуть бы на нее одним глазом, там можно и помирать.

– Дурак, то Катька убивала солдат, а энта добрее.

– Цари тожить люди, а у цариц все такое же, как у наших баб. Однако приятно…

– Царица рази баба?

– А кто же? Такая же баба, однако своя привышнее.

В толпе смешки, нервное напряжение спадало. Пермяки – народ отходчивый, долго зла не помнят. Даже после драки могут легко помириться.