– Ну, Василий, как был ты словоохотливым, так им и остался! Не даешь слушателю в твою речь слово даже вставить да вопросик дельный задать. Так по-сорочьи и стрекочешь все! Нет, все по делу, конечно, – меня это в тебе всегда умиляло! Пойдем из дверей, сядем в гостиной по-человечески за штофиком да не спеша, обстоятельно и поговорим с тобой. Потому как меня все то, о чем ты сейчас говорил, заинтересовало: и как ты с соседями по селу кооперацию тогда сладил, и что за коровий падеж у вас там случился, ну и, главное, что ты там с сепаратором такое сотворил, коли сам Карл Густав де Лаваль тебе больше не авторитет в этом деле! Ванюшка, – обратился Верещагин к раскрывшему от изумления рот парню, – ты давай немного погуляй по усадьбе нашей, пока мы с твоим папаней беседу держать станем, а вот через часок приходи к нам на самовар. Мне тебя тоже надо будет кое о чем порасспросить!

Набродившись по окрестностям Пертовки, по уходящему в зиму господскому парку, по берегу Шексны, уставший Иван боязливо вернулся в дом. Сапоги его теперь были измазаны грязью, поэтому он их сразу же снял, стесняясь оставить на полу хотя бы один невольный след. Помогла служанка – забрала у парня обувь, сходила на кухню и быстро вернула ему аккуратно вымытые и вытертые сапоги. Это было очень кстати – не идти же к хозяевам в портянках…

Войдя по указанию работницы в гостиную, Иван обратил внимание, что отец с хозяином «чаевничали» пока за графинчиком прозрачной жидкости. Судя по взбодрившемуся у обоих настроению, скорее всего, это была водка. Рядом на тарелках лежали скромные остатки различных солений, огурчиков и грибочков. Видимо, основные темы у учителя с учеником уже были обсуждены, потому как появление парня в их компании сразу же дало повод привлечь к разговору и его.

– Ну, как тебе наша Пертовка? В саду был? Видел где еще такую красоту благодатную? А если вдуматься-то: ну какая такая здесь может быть красота? Ни тебе гор швейцарских, ни величественных водопадов и порогов, ни снежных пиков с играющими на них светотенями – натурально равнина плоская, да еще и поделом заболоченная. Ну, вот разве что река-красавица, да луга молочные, да леса первозданные – получается все же рай, да и только! А ты как считаешь, отрок Иван? – Барин опять с прищуром посматривал на парня, хотя уже никакого лишнего яркого света в комнате не было.

– Правда Ваша, господин Верещагин. Гор очарованных швейцарских я, конечно, не видал, а наш край русский – самый что ни на есть благодатный. Потому как это же наш край, а не чужбина какая-нибудь. Мне и сельцо наше милее всех городов и сел, потому как оно ближе мне по духу, и семья моя там, и хозяйство, и земля, нашим потом политая.

– Молодец! Любишь, значит, наш северный край! Только любить его – это не значит все восхвалять бездумно, а еще и по делу ругать, если недостатки какие видишь и исправить их хочешь, – бороться, чтобы разное там говно нашей лучшей жизни не мешало, не тянуло нас в трясину невежества и застоя. Тот, кто не двигается вперед, поневоле, знаешь, сползает назад… Тятя твой хвалил мне тебя за умелости в ремеслах да за склонности к учебам. Говорит, что и по сапожному делу, и по кузнечному, и по молочным наукам ты хорошо преуспел уже. Так кем же тебе быть-то надо, если всяко дело тебе одинаково подходит? Может, мне поспособствовать, чтобы тебя к Буманам к молочному делу взяли в обучение, как я твоего отца когда-то? Это под Вологдой, в селе Фоминском. Ну как, дать такую рекомендацию? Поедешь туда?

– Я бы и поехал, да дед наш Грозный Иван не отпустит. Меня звали давеча после церковно-приходской школы, как способного, на учителя дальше учиться, недалече, в селе Нелазком. Так дед наш и на то не пустил, сказал: «Учись лучше сапоги шить, пользы больше будет. А то вон на новом деле отец твой погорел – тому наука, что проверенное дело надо освоить, писать-читать умеешь, а математики и языки всякие и без тебя есть кому учить». Вот мы с Колей-братом под его руководством сапоги-то теперь и шьем-починяем, да по зиме ходим на заработки, больше в соседний Белозерский уезд.