Иногда и в их селе случались свои неординарные события: «Весь день в деревне урядник, стражники, становой и помощник исправника. Составили протокол за убийство Степаниды Прохором. Прохора забрали в тюрьму (туда ему и дорога), а труп убиенной положили на ледник. Нам, соседям, теперь постоянный караул у ледника держать по 12 часов… Караулы эти измучили. Наконец велено было оттаивать Степаниду на печи и хоронить».

Другое: «Говорят, в городе бросился под поезд один проштрафившийся ученик, а в прошлым годе два семинариста вообще застрелились…» Но больше в записях «летописца» можно было прочитать вполне обыденного: «деньги на все расходы от молока», «керосин по 5,5 копейки фунт», «лес горит, дым глаза ест, ветер разносит дым – в полуверсте уже ничего не видать», «зарезали поросенка и свинью», «Чернуха отелилась», «ивовая кора в городе сдается за 30 копеек пуд», «работа в городе хороша теперь: воз камня – полтина, работа чернорабочим за 12 часов – 70 копеек».

Каждый год у Степана заканчивался в тетрадке неким личностным резюме: «слава богу, год для нас был тихой», «пусть этот год канет в вечность, его не жаль – одни неприятности да убытки» или «год для России был тихой, войны и мятежей не было, Австрия только пугала войной…»

Однажды сыновья стали пытать: «Зачем пишешь, что пишешь, кому это надо?» Степан оттого и сам задумался: «А в самом деле – на кой?!» Но объяснять охламонам что-то надо же, хоть и сам до конца не прояснил.

Потому сначала отец позвал их посмотреть таблички по ценам.

– Вот вы без рукописи моей можете сказать, когда в этом годе цены на сено, овес или муку ржаную были благоприятные для продажи? Нет? А вот смотрите! В начале года, месяц март, за пуд просили: за сено тридцать пять копеек, овес семьдесят копеек, за муку целковый и тридцать копеек, в мае уже сено стало по семьдесят шесть копеек, а мука рубль с полтиной, в июле же сено всего двадцать копеек, мука опять рубль тридцать, в сентябре всего, считай, обилие и сено по двадцать две копейки, мука целковый ровно, овес от тридцати копеек (хотя другой год в это время овес был и по пятьдесят пять копеек), капусту мы покупали по шестьдесят пять копеек пуд, в октябре месяце цены уже пошли вверх – мука целковый и сорок копеек, сено три гривенника, конец года, декабрь – сено столько же (на удивление… обычно в это время от тридцати до сорока копеек), мука росла до рубля шестидесяти копеек, овес до восьмидесяти копеек. Теперь по говяжьему мясу, фунт его вырезки мы сдавали в сентябре по девять копеек (просил гривенник, но так и не сторговался…), корову Ясеньку мы тогда продали за пятнадцать рублей с полтиной, теленка отдавали кооператору за четыре целковых и три гривенных. А вот, например, белой муки купили мы вам на блины на Масленицу пуд уже по два рубля восемьдесят копеек (смотри-ка, на полтину дороже, чем в прошлый год…). Да вы, хлопцы, и не слушаете меня!

– И это вся твоя писанина? – разочарованно спросили дети.

– А вот и нет! – Степан на такое аж обиделся. – Седьмого сентября родились ягнята. Помните, вы их никак по имени не могли сговориться меж собой? Или вот девятьсот седьмой год: на Новый год как раз отелилась корова Красуля. Двенадцатого февраля Андрюха наш слег с воспалением легких, без памяти пролежал два дня. Уж и не знали, спасется ли. Забыли? А тут, смотри, это все записано, как у ангелов-хранителей. А седьмого марта лошадь стала нездоровой, какая суета-то была! Вот еще смотри: родились два барана у черной матки, а здесь я ковал лошадь, а здесь турки с Италией мир заключили и на войну с Сербией, Черногорией и Болгарией бросились, а потом славяне им надавали по шеям… Часы вот купили за четыре рубля – вон на стенке повешены, или еще важное, как заработал лошадью на подвозах шестнадцать рубликов! А уж про то, кого в нашей деревне и когда отпевали да обручали, только я один среди селян и знаю точно. В церковной книге, конечно, эти записи имеются, да только кто же их тебе покажет, коли ты не мировой или не урядник присланный…