звучащие так мудро и знакомо, —
всё это в лад выходит у него:
едины совесть, труд и мастерство.
…Народ помянет плотника добром,
чтоб окна были светлыми в деревнях,
он топором владеет, как пером,
не различая два искусства древних.
2
Жизнь – странствие. Бездонно голубы
над степью небеса – до всех окраин
дошла известность старенькой арбы,
но славен сквозь года её хозяин.
…Второе отделение – для книг,
хранящих честь родной татарской речи…
Мифтахетдин далёко в степь проник,
уже и до Сибири недалече.
Не сдюжит сердце белого муллы[2]:
неужто по вельможным указаньям —
пробившим твердь тысячелетней мглы,
конец придёт преданьям и сказаньям?
Неужто же
хранимые века
развеяны ветрами легче пуха,
исчезнут из родного языка
понятья чести, совести и духа?!
* * *
Мифтахетдин урок даёт в степи.
Давно уж псевдонимом стало званье,
Наслышаны о нём через стихи
в самой Казани, даже в Заказанье.
Но неприязнь он чувствует нутром,
его отнюдь не причисляют к лучшим
те, кто одним тяжёлым топором
наводят мост к людским заблудшим
душам.
Он учит… По складам ученики
уже урок заучивают дружно:
пусть гололобы, эти степняки
свою Казань восславят, если нужно.
Всё будет – государство, горы книг,
коль жив родной язык, язык надежды;
дух не исчезнет, если впрямь велик,
когда обрядят в новые одежды.
* * *
Вот потому и ездит на арбе
книг, преданных анафеме, собранье.
Сквозь все преграды верен будь себе.
сквозь горечь слёз
неси своё призванье!
Чтоб в человека превратить раба,
под вездесущим недреманным глазом,
везёт по свету Акмуллы арба
надежду,
утешенье,
ум и разум.
Он ровня всем,
ко всем идёт с добром,
три нации степных к нему с почтеньем…
Кровь разгоняет звонким топором,
дух утешает, воскрешает чтеньем.
Мир потрясать – врываются гурьбой:
всласть покричали – и уже их нету…
Всю жизнь с чужою странствовать арбой?
Эх, до чего своя нужна поэту…
3
И собственное место на арбе,
своё – во всех скитаньях и тревогах
своё – под солнцем – он отвёл себе.
Необходимо мастеру в дорогах:
раз – не бояться чёрного труда,
два – у горячих слов обогреваться,
особенно когда тебя года,
как таракана, выморозить тщатся.
Первопроходец, странный человек,
упрям и неуступчив по натуре,
он место знал своё.
Двадцатый век
его манил в объятья к новой буре.
Мулла нарёк его – Мифтахетдин.
Чего он сам достиг в духовном званье?
Не ради же
сверкающих седин
степной народ нашёл ему прозванье?!
Он сын татарки-матери.
Но в мир
пришёл со всеми поделиться светом.
Не зря казах, татарин и башкир
его доныне чтут своим поэтом!
…в поклоне низком перед ним склонясь,
подумать, вновь подумать, подивясь,
и гордость ощутить, не возгордясь…
* * *
Ему хватало места самому,
но дань платил он часто злой невзгоде:
дубасила судьба, вела в тюрьму,
но песни оставались на свободе.
Поэты схожи судьбами порой
в том, как упорно им ломают крылья…
В скитаньях Акмуллы есть лад и строй
героики грядущего Джалиля.
Вот говорят, с женитьбой не везло,
но белизна и боль так часто вместе!
Известно, как по жизни тяжело
идти дорогой совести и чести.
Он и в Казань по этому пути
пришёл, в литературный спор вникая,
но места своего не смог найти:
когда б изведал он судьбу Тукая!
Поэта бы, как боль, забыть давно,
но под повязкой лести и обмана,
как ни анестезируй, всё равно
народная щемит и ноет рана!
* * *
…Прошло столетье в славе и борьбе,
скрипит арба земной дорогой грешной…
Желал бы всем собратьям и себе
такой судьбы,
такой арбы неспешной!
Мы думаем, стремителен наш бег,
но, в наставленье всем порывам нашим,
арба въезжает в двадцать первый век.
Мы смотрим вслед ей
и платочком машем…
Перевод с татарского
Равиля Бухараева
Василий Аксёнов
Зеница ока
Бабушка Евдокия, она же Авдотья, она же Баба Дуня, как её звали в коммунальной квартире, родилась в глубинной Рязанщине в 1860 году, в крестьянской семье, то есть до годовалого возраста в записях числилась как крепостная помещиков Лесковых. В вольнокрестьянском сословии возросла, вышла замуж за неспокойного Збайковичева Василия, что слыл «пьющим, драчливым и до чужбинки охочим», и прижила с ним двенадцать чад, из коих зрелых лет достигли четверо.