Пока самолет рулил по бетонке к месту стоянки, рампа открывалась, впуская непривычный афганский горный воздух и горный же пейзаж, чужой и потому тревожный.

С этого момента запускались для каждого из сходящих по рампе часы, которые отстукивали отведенный судьбой срок в Афгане, а для некоторых последние месяцы жизни.

Впервые прилетевшие солдаты, офицеры и прапорщики, среди которых мелькали и женщины-служащие, вели себя скованно, неуверенно. С плохо скрываемым любопытством и одновременно беспокойным напряжением они озирались, щурились от яркого горного солнца; тех же, кто возвращался из отпусков, командировок, после лечения, отличить было просто: они знали, куда и зачем вернулись, в каком направлении надлежит им идти с бетонной полосы аэродрома.

Солдатики прибывали на кабульский аэродром одинаково стриженные, одинаково растерянные, одинаково бесправные. В одинаковой форме, обезличенные этой одинаковостью: в длинных, часто не по росту шинелях, тяжелых, неудобных сапогах-«говнодавах», с однотипными вещмешками. Солдатиков привозили словно боеприпасы: ровненькие, если не присматриваться ближе, солдатики-патрончики – расходный материал, различный по росту-калибру.

– Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, – доложил дежурный по роте безнадежно затосковавшему от бесконечного ожидания заменщика офицеру. Одетый по форме, лежал он на кровати, наблюдал, как по потолку ползет муха. Недовольно произнес в ответ:

– Толку-то что с этого, Титов?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант…

– Я говорю: что толку, что летают?

– Вы же сами просили докладывать, если борта будут садиться… Я и докладываю…

– Что за борзость в голосе? Не понял, бля! Конь педальный! – Офицер повернул голову. – Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!

– Что?

– Дверь закрой! Чтоб больше меня не тревожили! Стоять, тело! Меня будить только в двух случаях: при появлении заменщика и в случае вывода Советских войск из ДРА! Понял?

– Так точно!

– Пошел на …

Здоровяк дежурный, по силе и росту превосходящий офицера неоднократно, тут же покорно изогнулся, будто лакей, которого обругал ворчливый барин, попятился из комнаты. Знакомый с взрывным нравом старшего лейтенанта и будучи за срок службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени и почкам, когда попадался под горячую руку или без причин вовсе, он предпочел не выпячивать излишнюю преддембельскую развязность и вышел, тихонечко прикрыв дверь. Распрямив плечи, он, как оборотень, тут же превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.

Вымещая злость за только что пережитое унижение, за обидные слова, которые пронеслись по всей казарме и долетели до молодых бойцов из наряда, Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:

– Гондон штопаный! Ты когда должен был закончить уборку?!

Загремело опрокинутое ведро. Мутная вода растеклась по фанерному полу казармы.

– Я тебя, Мышара, сортир языком заставлю вылизывать! Чмо болотное! – громко, так, чтоб все слышали, закричал он.

– Младший сержант Титов! – прервал разбушевавшегося деда командирский голос.

– Ты что, салабон, не понял? – продолжал, несмотря на окрик, Титов. – Упал, отжался! Десять раз! В темпе! В темпе! Предупреждаю, Мышара, – придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил: – Сгною!

– Титов! – повторно послышался окрик командира.

– Что такое ВДВ, Мышара?! – выдавливал Титов ответ ботинком.

– ВДВ – это воздушно-десантные войска…

– ВДВ – это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не годишься!

От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда удалялись к бытовке.