– У па нет шансов. Он не дурак. Придется им спрятать того теленка и закрыться. Брат Джордж не позволит ему ехать в бурю.

– Ты и сам, братик, не глупый, Мэттью Гудвин, – говорит она, подходит к нему сзади и касается его густых темных волос над загривком, вплетает в них пальцы.

– Пока па нет, хочешь поиграть во взрослых? – спрашивает он. Он не улыбается, но в его голосе слышна веселая нотка. Он говорит так тихо, что их брат, продолжающий пить бульон из ковша, этого не слышит.

– Почему тебе нравится говорить так грубо? – говорит она.

– Давайте уже есть, – зовет Джон, стоя у плиты.

– Разбуди своего младшего брата, и пусть тоже идет, – указывает она.

Мальчик кладет ковш рядом с плитой и входит в спальню, которую делят трое братьев.

– Руби, – зовет Мэттью тихо.

Она берет его за предплечье, чуть выше локтя, и чувствует его теплую и твердую плоть.

– Грех, – говорит он, – как он есть. Если па когда-нибудь узнает, не знаю, что он сделает.

– У меня ребенок, – говорит она.

В другом конце комнаты, на сосновой полке над камином, отсчитывают секунды фамильные часы. Из спальни слышно, как Джон разговаривает с Люком, младшим братом, как он говорит ему надеть рубашку, а Люк бормочет свои вопросы, некоторые – связные, другие – совсем бессмысленные. Не считая этого, в их фермерском домике стоит самая оглушительная тишина за все времена – даже считая день, когда их мать лежала перед очагом в сосновом гробу.

Мэттью – с обмякшим, побелевшим от страха лицом – открывает рот, намереваясь заговорить, но прежде чем он успевает что-то сказать, раздается стук – будто сердцевина сосны затрещала на костре.

У Руби на глаза навернулись слезы, она отняла руку от брата.

Оба смотрят на дверь.

– Все-таки вернулся, – говорит она, вытирая глаза.

Еще стук, три уверенных удара.

– Возьми себя в руки, – указывает Мэттью. – Потом поговорим. – Он направляется, чтобы ответить на стук, но останавливается. Оборачивается и касается ее щеки – она запомнит это на долгие годы, его последний жест, самый нежный и заботливый из всех. Он проходит кухню и – ровно в момент, когда раздается еще три стука, крепкими костяшками по мягкой сосне, – открывает дверь.

Она вытирает глаза передником и видит, через сетчатую дверь, мужчину, но это не ее отец. Это тот бродяга с дороги, с черным цилиндром в руке и сверкающей лысой макушкой. Он тихо обращается к Мэттью, но Мэттью ничего не отвечает, а стоит, выпрямившись и держа руку на двери, не открывает сетку. Она сразу понимает, что это за человек, бледный и изможденный, не похожий на остальных, кто пересекал этот порог ради супа и воды. Этот другой. Худой и потрепанный, верхняя пуговица на рубашке расстегнута. На цилиндре с одной стороны разошелся шов, и он зияет, будто отвисший рот. Она входит в проем кухни и опирается на раму, скрестив руки, и видит, что мужчина стоит в потрепанном пиджаке, носки его ботинок отклеились от подошв, но ухмылка на вытянутом, узком лице будто намекает: это все какая-то затейливая маскировка, какая-то шутка. Он смотрит поверх плеча Мэттью и, продолжая говорить с мальчиком, подмигивает ей. Улыбка его отвратительна.

– Кто это? – спрашивает Джон из-за ее спины. Он стоит за ней и держит Люка за руку. Люк, ему всего четыре, наблюдает, засунув в рот большой палец.

– Идите в спальню, – приказывает она. – Уходите, закройте дверь и не выходите, пока сама вас не позову. Слышите?

Джон кивает и увлекает малыша за собой.

Снаружи поднимается ветер, распахивая ставни на окне в гостиной. За ним, на горизонте, она видит что-то похожее на огромное темное облако. Низкое и беспокойное, оно быстро приближается.