Господь Бог, подумал я, наверняка не боится операций по удалению излишков хрящевой ткани. Господь Бог, продолжал я с горечью, в конце концов, вообще был виноват в том, что я и еще две его такие же ушастые ошибки сейчас оказались заперты в оториноларингологическом отделении.

И уж тем более меня не удивило то, что Господу Богу не понравится моя ночная рубашка. Сестра Марта уже откинула одеяло и осторожно взяла Катю на руки, когда ее взгляд упал на меня, и она запнулась.

– Почему ты надел это, Пил?

– Мне страшно.

– Тебе не нужно бояться. Никто не сделает тебе больно.

– Сделает. Катя сказала.

– Сними ночную рубашку, Пил, и надень пижамку. Господь Бог…

– Нет!

До Господа Бога мне уже не было никакого дела. Я упрямо натянул одеяло до подбородка и в глубине души подготовился к тому, что сейчас разразится скандал.

Но ничего не произошло. Не знаю, что тогда смягчило сердце сестры Марты – ночная тишина или тепло лежащего у нее на руках «ушастика», – но, с укором покачав головой, она лишь еще раз взглянула на цветастую ночнушку и, развернувшись, вышла из комнаты.

Голенькое тельце Кати почти полностью утонуло в сильных руках сестры Марты, но, несмотря на хрупкость ее худосочной спины, несмотря на склоненную набок голову в повязке с ужасными пятнами запекшейся крови, Катя не производила впечатления беззащитной. Интересно, подумал я, перестану ли я тоже бояться больницы, если буду есть вишневое мороженое? Уставившись в темноту, я вновь провел пальцами по ночнушке.

Америка, Америка, Америка…

При полуденной жаре рыночная площадь с засиженным голубями памятником жертвам войны и вычурными домишками казалась вымершей. Ничто не двигалось, не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Каждый более или менее разумный человек пребывал либо дома, либо в бассейне.

Мы с Кэт занимаем столик в самом дальнем углу шумного, разноцветного кафе и заказываем гору ванильного и вишневого мороженого. Раз в несколько минут отворяется дверь, входят и выходят дети, звенят на прилавке отсчитываемые монеты, превращаясь в мороженое, которое начинает таять, едва коснувшись их потных ладошек.

– Кстати, папочка тут на днях рассказывал, что у нас в классе будет новенький, – голос Кэт вонзается в тишину, как нож в податливое масло. В понедельник – конец каникул. Школа мало-помалу вновь занимает наши умы.

– Новенький… Он из нашего города?

Кэт кивает.

– Второгодник?

– Нет, вылетел из интерната, – Кэт выуживает из своего бокала липкую проспиртованную вишню, прежде чем, многозначительно приподняв бровь, добавить: – Из мужского интерната.

– И что с того?

– Что с того? Как ты думаешь, почему они его выгнали? Наверняка он позволил себе что-то лишнее. – Ее белоснежные зубы беспощадно раскусывают вишню, из которой струится алый сок. – Тебе это не внушает никаких обнадеживающих мыслей?

– Можно подумать, внушает тебе.

– Ну, если ты о Томасе…

Томас на класс старше нас. Прошлой зимой Кэт на несколько недель позволила ему за собой приударить – ровно настолько, как заявила она мне, чтобы потерять невинность и понять, чего она совершенно точно не хочет от жизни. В частности, его в ней присутствия. Тем, что он до сих пор не может с этим смириться, Кэт гордится, аки знаменем, отнятым у врага в тяжелом бою, и, несмотря на то что еще тогда ему не раз было сказано, что мы всего лишь друзья, в глубине души он по-прежнему ревнует ее ко мне до потери рассудка.

– А если даже и о нем?

– Забудь об этом, – хихикнула она. – Или покажи мне такого парня, у которого не только с внешностью в порядке, но и коэффициент интеллекта не ниже 130 и в голове хоть иногда было бы что-то, кроме футбола, машин и огромных сисек.