– Там же Сидорчук-зверь на прямом проводе! Здесь генерал, понимаешь, бдит! Съедят же сразу! Без закуси! Что вы, не понимаете?.. Вы в своем уме?..

Он махнул рукой и хотел было уже отвернуться от Елены, как она с силой вцепилась в его рукав.

– Это я не в своем уме? Забыли уже, совсем забыли… Вы сейчас, конечно, при своем уме и здоровыми ручищами машете, а кто вас, бессознательного, с вертолета снимал? Кто переносил вас на операционный стол? Кто пулю из руки вырезал? Забыли, при своем-то уме… Это я тогда артерии ваши нежные берегла, чтобы не одеревенела рука, не стала парализованной. А вы сейчас очень здорово машете… Своими здоровыми руками… Невозможно, нельзя… Съедят вас…

Елена захлебнулась от слез.

– Игорь Иванович, как же он так может?..

– Ну, Елена Сергеевна, – взмолился оперативный, – что вы сразу-то… Да я что? Да я ничего… Мне себя совсем не жаль… Честное слово! Пусть меня хоть десять раз снимают. Ради вас готов хоть к расстрелу через повешание…

Оперативный решительно развернулся в сторону штаба.

– Только тихо, на цыпочках и говорить шепотом. Может, генерал и не проснется. Спит второй час, прямо, как медведь в лежке…

Они на цыпочках зашли в дежурную комнату. Елена села на стул перед большим корпусом радиостанции. Взяла в руки нагретую коробочку с микрофоном. И зазвенел в эфире ее слабый печальный голосок:

– Метелюшка…

Заворочался в кресле тучный генерал. Заулыбался во сне. Видно женский голос направил его дрему прямо в домашние стены, к зеленому бархату штор, крахмальной чистоте скатертей, золотым абажурам с дрожащей бахромой… Эх-эх…

И ничто не нарушило краткий минутный разговор Елены с Андреем. Весь эфир замер в смущении. Только после их разговора, спустя минуту, раздался в наушниках голос командира полка:

– Капитан Черненко, я тебя за это хулиганство в эфире с дежурства должен снять. Но не снимаю… Объявляю нестрогий выговор. Понял… А с Елены Сергеевны спросу нет. Я ее понимаю. Конец связи…

Тихие голоса еле слышно клокотали на дне окопа. Голоса не оперные, не манерные. Скрипучие, прокуренные.

Временами раздавался приглушенный смех. Кашель, а не смех. Шульгин, согревшийся, укрытый плащ-накидкой, не мог заснуть. Черное звездное небо давило ковшом. Но стоило отвернуться от звезд и закрыть глаза, как медленно наваливался ужас. Тот ужас, бояться которого раньше не хватало времени.

Шульгин с товарищами лежал на потушенном костровище. На теплой земле, где только что горел костер, на котором грели консервы и кипятили чай в металлических фляжках. Угли были выметены. Наброшена палатка. И лежали на горячем пятачке многоопытные солдаты, разметавшись под бушлатами, зная, что теплая от костра земля не скоро остынет под их телами. И Андрей ворочался с боку на бок, мучаясь и представляя, что какой-нибудь забытый уголек сейчас прожжет сухую ткань, и вновь вспыхнет и заискрится бушующий вездесущий огонь, подобный тому, пожравшему вертолет беспощадному пламени.

Шульгин мысленно отмахивался от этой совершенной глупости, беспокойно ворочался, но взгляд неожиданно натыкался на черные глинистые стены окопа, и перед глазами вставали обгоревшие и смрадно пахнущие останки погибших солдат в черных потеках свернувшейся крови.